У нее заколотилось сердце.

– Коричневые штаны, белая рубашка, красно‑синий галстук?

Увы, она не ошибалась.

***

Соленый влажный ветер взбивал волны и песок в грязную пену. На пляж надвигался с приливом властный, монотонный гул – разрастался, разбегался по берегу и с утроенной силой вышибал эхо из волноотбойной стены.

Вокруг тела бродили взъерошенные чайки и плаксиво выкрикивали. Вера изучала худое треугольное лицо мертвеца – кожа бледная, голубоватая – и ничего не чувствовала. Она его не знала: ни тонкого носа, ни близко посаженных карих глаз. И гладко выбритый подбородок, и перевернутые груши ушей – все было незнакомо.

Вера поборола брезгливость и левой рукой обыскала труп. Ноль документов, ноль денег, узкая металлическую расческа, спички и "ТАТ" билет на две поездки. Будто у мертвеца в карманах пировало воронье и растащило самое ценное по гнездам.

– Да кто же ты?

Из пиджака Вера вытащила сигареты "Somerton", таблетки "Новодигал", жвачку "Juicy Fruit" и еще один билет (его купили в 6:10 утра) – на электропоезд от центрального вокзала до станции "Северная сортировочная". Километрах в полутора от дома Веры.

Торговый представитель или сектант? Она пожала плечами и в замешательстве осмотрела берег, набережную. Прохожих видно не было.

Вера собралась с духом и неловко, одной рукой, попыталась сдвинуть тело. Ничего не получилось, мертвец будто врос в песок. Вера потянула изо всех сил – и снова безуспешно.

От напряжения стало жарко. Вера в который раз оглянулась в поисках помощи, вздохнула и ухватилась за одежду трупа и правой, и левой рукой.

– Блин. Блин!

Чужие пальцы бессильно соскользнули с ткани, и Вера шлепнулась на песок. Отчаяние и раздражение кислотой хлынули в грудь.

– Да пошли вы все!

Вера резко встала и пошла к своему дому. Там она разблокировала "шкоду" со значком инвалида, настелила на заднее сиденье газеты и поехала обратно к пешеходной набережной. Достала из багажника тросик, прицепила его сзади к машине и размотала. Все – левой рукой. Свободный конец троса Вера протянула к мертвецу и обвязала вокруг его ног.

– Извините. Как говорится, чем богаты, тем и…

Вера поднялась на набережную, залезла в "шкоду". Включила зажигание. Мотор загудел, автомобиль покатил вперед, и в зеркале заднего вида стало видно, как натягивается и дрожит трос. За ним медленно, словно какой‑то червь, выползало на променад окоченевшее, грузное, зловещее тело.

***

Улицы затопил гнилой листопад, сонно посвистывал ветер. Шестая и первая больницы не работали, так что Вера против желания ехала к Герману. Иногда она посматривала в зеркало заднего вида, словно труп мог выпасть, но он только подрагивал на неровностях дороги. При этом голова мужчины странно наклонилась, и Вере нестерпимо хотелось самой хрустнуть шеей – потому что живой человек ТАК не смог бы лежать.

Навстречу побежала бесконечная улица кафе – вся в погасшей лапше из неоновых трубок, – юркнула в сторону и пропала. Дома опустились ниже уровня дороги, и открылись пустыри вокруг четвертой больницы. Веру пробрал озноб, на языке возник неприятный металлический привкус: от шлагбаума тянулись ряды мертвецов – под грязными, в кровавых пятнах, простынками. Злой ветер дергал и надувал их жуткими волдырями, а промеж этих волдырей ходили врачи. Поодаль тарахтел "КАМАЗ" с брезентовым кузовом, в который, как мешки с песком, закидывали проверенные тела.

«Скорые» до сих пор доставляли пострадавших с причала, и дальше вестибюля больницы не пускали. Левая стена (стена тщеславия, как мысленно обозвала ее Вера) пестрела наградами Германа и его фото с пациентами. Среди них Вера нашла себя: бледную, непричесанную, с неприкрытыми шрамами на шее и ключицах. Она смотрит на Германа, а тот, как обычно, в космос или внутрь себя. Надпись на золотой табличке была под стать: «Пациентка Г.М. Неизвестного после первой в мире операции по пересадке руки».

Постовая медсестра не без раздражения выслушала Веру и перенаправила тело в городской крематорий.

– Сейчас всех сжигают, моргам запретили принимать тела. Ну, или оставьте у ворот, там отвезут, как проверят.

– А опознание? Или что вы там, блин, делаете? Родственникам сообщить?

– В кре‑ма‑то‑рий, – как для глупой повторила медсестра.

Вера поморщилась от досады и поднялась к Герману. Перед его кабинетом сидела лощеная дева‑референт, и Вера неприятно поразилась, насколько та моложе и красивее самой Веры.

– Он занят, – предупредила дева. – Куда вы? Эй! Дамочка!

– Бла‑бла‑бла, – сказала раздраженно Вера и боком протаранила дверь. В голову лезли предрассудки о романах начальников и секретарш, а потом все оборвалось – Вера увидела Германа. Он устало срезал мертвые листья у здоровенного цветка и на гостей никак не реагировал.

Сзади лаяла что‑то дева‑референт, но Вера вытолкала ее и закрыла дверь. Герман вздохнул, оглянулся.

– Привет, – робко сказала Вера. Он ответил бесцветным «Говори» и снова занялся цветком.

– У тебя в больнице работает хоть кто‑то? Твои жабы меня не слушают.

Некоторое время в кабинете царило молчание, и Вера подумала, что Герман уснул стоя.

– Ты снова говоришь шифровками? – наконец задал он вопрос.

– Что? Нет, это открытый текст. Я привезла труп.

– Зачем?

Герман положил ножнички и отошел к раковине, где стал смешивать с водой удобрение. Вера почувствовала, что теряет контроль над голосом.

– Затем! Я нашла труп и хочу, чтобы ему все провели… нормально. Опознание, блин, похороны, все‑такое… Вы, что тут, спите все?

Герман выключил воду и поболтал смесь, чтобы лучше размешать.

– В крематорий.

– Ты изде…

– Вера, – Герман подошел к цветку и стал понемногу поливать, – отвези тело в крематорий…

– Можешь ты на секунду отвлечься от этого фаллоса?

– … затем вернись домой. Поешь. Соберись. Жди очереди на эвакуацию. Сейчас надо разбираться с живыми.

– Типа этого фаллоса? Так ты разбираешься? Не говори со мной как с ребенком.

– Так не веди себя как ребенок.

Вера стиснула зубы и хотела уже выйти, но вдруг сорвалась – шагнула к цветку и одним движением выдрала из горшка.

Герман по инерции еще несколько секунд лил удобрение, затем моргнул и замер. Вера подняла растение выше, словно воин, который демонстрировал сердце, вырванное из груди врага, но Герман только устало вздохнул. Вера засопела и, роняя комья земли на новенький линолеум, ринулась прочь из кабинета.

Мелькнули дева‑референт, холодный коридор, провонявший хлором. Какая‑то лестница, какая‑то дверь. Сердце колотило в ребра, лицо пульсировало, горело. Правая рука до скрипа перчатки сжимала несчастное растение, и, едва Вера это осознала, чужие пальцы разжались и фаллосоподобный цветок вырванной рукой шлепнулся на пол.

Веру передернуло от этого сходства в звуках. Она снова куда‑то пошла – прочь, прочь, – пока не оказалась в корпусе прозекторского отделения. Табличка на одном из кабинетов рекламировала некую "Сундукову Лидию Михайловну, д.м.н".

Внутри обнаружился божий одуван лет семидесяти, и Вера решилась на последнюю попытку:

– Я не из полиции, вообще ниоткуда. Он вчера приходил ко мне, а потом, уфф, умер, а я… я так не могу, как те мешки. Я заплачу, просто успокойте меня и скажите, что все сделаете с ним по‑человечески. Я звонила в штаб‑эвакуации, но там какой‑то идиот. Я просила на посту, но… Вы сделаете? Я заплачу – тысячу, две, три. Только по‑человечески, не как… мешки…

Вера достала кошелек и посчитала деньги.

– С собой пять тысяч шестьсот пятьдесят восемь и 70 копеек, но остальное я привезу. Или перечислю. Или…

Лицо Лидии Михайловны, прежде удивленное, слегка подобрело.

– Золотце, это тебе руку Герман Минович пришивал?