"Коробка боли N 302

С просьбами идите на хрен".

Когда Вера уже открыла верхний замок, из соседней квартиры послышался лязг. Она напряглась, замерла на секунду, а потом стала перебирать связку пальцами левой руки, чтобы быстрее оказаться дома.

– Вера Павловна, – проскрипел старческий голос.

Не успела. Вера неохотно повернулась к соседу, подняла руку с ключами и замычала в знак приветствия. Ответить она не могла, ибо арабская поэзия все так же сковывала зубы.

– Тут вас мужчина искал, – недовольно проговорил старик. Формально в словах ничего обвиняющего не было, но звучало это именно как обвинение – не то в разврате, не то в чем‑то еще. Вера почувствовала, как ее губы, несмотря на книгу, растягивает улыбка, и промычала вопросительно.

– Часов в десять, – пробурчал сосед. – Лет сорока. Вес из себя…

Вера снова промычала – на этот раз благодарно, и старик, недовольно посмотрев в ответ, ушлепал к себе. Она последовала его примеру.

Квартира Веры имела вид старой, но дружелюбной особы. При первом взгляде казалось, что вот‑вот из‑за угла выглянет мурка и потянется, замяучит, потрется о ноги. Но кошка не появлялась, и со временем у любого гостя возникало ощущение ненасытной черной дыры, которая затаилась промеж сонных комнат и засасывала все живое.

Девушка в зеркале прихожей задумчиво потерла лоб ключами, вытащила обслюнявленную книгу изо рта и положила на тумбочку.

Герман заходил к ней?

Каменный истукан сдвинулся?

Урра?

Вера осторожно улыбнулась своему отражению, и рыжеволосая девушка из зазеркалья улыбнулась в ответ. Что‑то вспыхнуло, затлело в глазах хищной птицы, заблестели колечко в носу и шарик под тонкими губами. Сегодня Вера одела себя в синие джинсы, черные сапоги и вязаную фиолетовую кофту, пропахшую нафталином. Под кофтой белела кружевная блуза под XIX век – с высоким воротником‑стойкой, который скрывал шрамы от шрапнели на шее. Из правого рукава, точно ядовитое жало, выглядывала затянутая в перчатку "конечность".

Герману не нравилось, как Вера одевалась, и она не раз читала приговор в его взгляде: мол, кофта старомодна, гвоздик вызывающий. Когда это молчаливое осуждение надоело, Вера нашла еще более старомодную блузу и еще более вызывающее колечко в нос. Герман, конечно, остался недоволен – ну и черт с ним.

Телефон не показал пропущенных вызовов, и Вера открыла форзац томика. Хотелось увидеть там «От Г.», но нет – даритель явно носил другое имя.

Миша?

Маша?

Вера тяжело вздохнула и закрыла глаза.

– Вера Павловна, не сходите с ума. Договорились?

«Вера Павловна» кивнула сама себе и занялась ужином. Она то и дело проверяла сотовый – нет звонков, нет звонков, НЕТ! ЗВОНКОВ!!! – пока не захотелось сделать первый шаг самой, но Вера держалась три недели и рекорд сохранила.

К полуночи ее охватило раздражение. Мобильный дремал, по радио, "тв" и на новостных сайтах говорили только об эвакуации, о плотине. Вера выключила телефон и плотнее занялась сувениром "От М". Это было издание "Рубайат" на двух языках – творение Омара Хайяма напечатали в переводе и на фарси. Ничего интересного Вера в сборнике не увидела: милые, старозаветные четверостишья, на втором десятке которых она и заснула.

***

Утром Вера долго лежала с закрытыми глазами – чувствуя с каждым вдохом и выдохом груз «Рубайат» на животе. Затем она протянула левую руку за телефоном и боязливо посмотрела на экранчик. Ничего нового утро не принесло. Герман не звонил, и только короткое сообщение от сотового оператора напоминало время и место эвакуации. Вера, не глядя, сунула мобильный обратно на стол. Что‑то задела, и на пол грохнулась молоденькая Вера – в форме военной разведки, в деревянной рамочке.

Горло стиснуло, но Вера не далась эмоциям. Она умылась и приняла душ, не снимая с правой руки черной перчатки, затем организовала на кухонном столе "лабораторию": баночку с жёлтым лаком для ногтей, пилочку для ногтей, маленькие ножницы для ногтей, триммер для кутикулы, упаковку влажных салфеток и еще с десяток кремов, протирок и мазей.

Когда Вера села за стол, в солнечном сплетении что‑то натянулось, напряглось. Она посмотрела на перчатку, задержала дыхание и дернула черную ткань. Показалась смугловатая кожа. Ниже локтя шел кольцевой шрам, пальцы казались длиннее и красивее, чем на левой руке. На ногте безымянного желтел полустёртый скорпиончик, нарисованный лаком.

Вера гармошкой уложила перчатку на стол, достала левой рукой влажную салфетку и протерла смугловатую кожу. Подстригла и отшлифовала ногти, удалила кутикулу. Обвела желтого скорпиончика и стала ждать, пока лак высохнет.

Вера делала так с трансплантации – одевала и умывала донорскую конечность, как ребенка, стригла ногти на непривычно длинных аккуратных пальцах, но чужая рука оставалась до отвращения чужой. Где‑то внутри не отпускало странное ощущение, что однажды Вера вернет эту штуку – как возвращают арендованный лимузин или квартиру, – но хозяин все не приходил и не приходил, и не приходил.

Вера подула на желтого скорпиончика и натянула черную перчатку обратно. Напряжение ушло. Захотелось кофе, сырков, и не прошло десяти минут, как по кухне поплыл дразнящий аромат, а в турке поднялась коричневая пенка.

Вера достала из холодильника вчерашние покупки и налила в кофе молоко. Закрыла глаза, отпила. На языке стало неприятно‑кисло. Вера бросилась к раковине и выплюнула остатки месива. Промыла рот, схватила бутылку и поняла, что срок годности молока закончился три дня назад.

***

Холодало. Сырой ветер без устали разбрасывал мусор, который больше не забирали из контейнеров. Море двигалось тяжело, натужно, будто у него началась одышка, и порой стеклом замирало у берега. Вчерашняя певичка‑бутылка пропала, но пьяница еще лежал под лестницей. Его подбородок облюбовала чайка и с нескрываемым любопытством заглядывала мужчине в рот.

Вере сделалось не по себе. Она остановилась и посмотрела внимательнее – человек не двигался, только рубашка и брюки вздувались от ветра. Вера оглянулась, сказала себе "это не мое дело" и поспешила прочь, к магазину.

Двери продуктового оказались закрыты. Вера приставила ладони к витрине и вгляделась в темноту помещения. Смутно виднелись пустые ряды – будто за ночь и утро все окончательно смели. Вера снова дернула ручку.

– Эй!

Она двинула ногой по стеклу.

– Эй! Вы мне, блин, молоко просроченное продали!

Никто не появился, не отреагировал. Тёмный, пустой магазин глядел угрюмо, недобро, и Вера ни с чем зашагала домой. Внутри росли два противоположных чувства: раздражения и страха. На береговую линию она старательно не смотрела, но у лестницы не выдержала – мужчина по‑прежнему, деревянной колодой, валялся на песке.

Вера поискала взглядом прохожих и, нервничая все больше, спустилась с волноотбойной стены. Под ногами захрустел песок, она приблизилась к пьяному, который оказался долговязым мужчиной лет сорока. Рыжие волосы на висках уже тронула морозцем седина, одет незнакомец был крайне опрятно, будто английский денди. Вера тихо позвала:

– Эй, из нирваны?!

Рот незнакомца полузевал‑полуулыбался. Одна рука вытянулась вдоль тела, другая уперлась в песок, точно мужчина вставал. Серые глаза, мутные и впалые, не шевелились. По спине Веры пробежал холодок, она брезгливо поискала пульс на ледяном, одеревенелом запястье. Безуспешно. Попробовала найти яремную вену, но биение не чувствовалось. Вера взмокла.

– Да чтоб тебя. Блин. Блин.

Для проверки Вера постаралась нащупать пульс у себя, но ничего не получалось, накатывал дикий страх. Наверху по набережной шла пара с огромными тюками, и Вера позвала, сбиваясь:

– П‑послушайте? Вы не… Тут, кажется, человек умер, я не могу найти пульс.

Мужчина приостановился, но спутница дернула его за рукав, и оба скрылись за интернатом.