Ты приехала первым автобусом.

Мы вышли на крыльцо и увидали тебя идущую по тропинке, по которой обычно добирались со станции.

Я сбежал через две ступеньки вниз и взял у тебя сумку. Но прежде Дина обогнала меня и, счастливо махая хвостом, ткнулась тебе в колени и, умиленно и преданно заглядывая в лицо, потрусила рядом.

Я чмокнул тебя в щеку, забрал тяжелую сумку и, преднамеренно не задавая вопросы, шел росистым краем тропинки, уступая дорогу.

Я был немного недоволен, ведь тебе нельзя было носить тяжестей. И по тому, как ты шла и молчала, как натружено светилась грусть в твоих глазах, понял, что вопрос решен и решен окончательно, но все равно шел и боялся спросить, отдаляя этот неизбежный момент и надеясь неизвестно на что. «Господи, неужели это случится, неужели это должно случиться… Но почему!!! Почему? – твердил я уже в который раз. – Почему это происходит с нами? Почему ни с кем-то другим? Почему уже нельзя ничего остановить и можно только ждать событий, вглядываясь в их жестокую череду».

Мы вошли в дом. Я поставил сумку на кухне возле плиты. Ты пошла в комнаты. У нас было две маленькие комнаты с большими окнами. Ты пошла в комнаты, расстегивая на ходу куртку и оглядывая все вокруг, словно не была здесь очень давно. И я понял, что ты там натерпелась и тебе приятно быть дома, и ты снова узнаешь его, и дом узнает тебя.

Ты провела ладонью по кафелю печи. Печь на ночь не топилась, и сейчас у нас было холодно. Ты пошла дальше в спаленку, посидела на краю дивана, листнув книжку, которую я читал тоскливым вечером, сбросила куртку и подошла ко мне.

– Ну что? – спросил я.

Наверное, ты боялась этого вопроса не меньше меня. Веки твои дрогнули, и в уголках, в изгибе морщинок, собралась влага.

– А… – ты махнула рукой.

И прежде, чем ты добавила, мне все стало ясно…

– … все по-старому, сказали, надо ложиться…

– Когда?

– Через неделю…

У меня перехватило дыхание. Всего неделя! Значит, у нас всего неделя!!! А потом…

– А что?..

– Сказали, что это несложно, – ты усмехнулась, – даже с моим больным сердцем.

Ах, как хорошо я тебя знал. Я знал каждый твой жест, глаза, интонацию. Я понял, что, быть может, ты обманываешь меня, что такая легкая фраза несет в себе нечто большее… И мне стало страшно.

– Пить хочу, уморилась, – сказала ты.

– У меня есть молоко и каша. Будешь кашу?

Ты сняла с полки глиняные миски и принялась хозяйствовать на плите, а я пошел за молоком в сени.

Сегодня утром я ходил на ферму и принес ведро парного молока. Я знал, что ты не любишь парного молока, поэтому часть отлил в крынку, а остальное – в кастрюлю и поставил томиться в духовку, пока оно не покрылось коричневой пленкой.

Мы вышли почти ночью, в то время, когда еще только-только наступал новый день. В сосновой роще и по берегам стоял туман. Но прежде, чем перейти мосток, мы выкупались в предрассветной Двеснянке. Как и все водолазы, Дина обожала воду. Она разогнала сонных лягушек и тишину раннего утра. От расплывшейся по воде шерсти спина ее казалась еще шире. Мы проплыли до огромных иссяно-зеленых лопухов на другом берегу. Солнце еще не взошло, и ночная прохлада еще не отступила в их мрачновато-влажную тень. Это происходит позже – днем, – когда из деревни сюда приходят важные гусаки и выводки, подросшие за лето, начинают шнырять в густых зарослях, а Дина деланно-равнодушно отворачивать морду, и я уведу ее подальше от соблазна…

Коров выгоняли рано, и мне всегда оставляли молоко. Я шел и представлял, с каким удовольствием мы будем пить это молоко, смотреть в окно, за которым догорают последние сентябрьские дни, говорить о чем-то приятном, повседневном, и вокруг тоже будет все повседневное, обычное: старый скрипучий дом, стол, исструганный и истертый до неузнаваемости, колченогие табуреты, темные, прокопченные до моренной грубости стены, крашеное голубое оконце, подоконник, где стоят керосиновая лампа, солонки, банки с сушеным укропом и петрушкой, вязаный крупный лук в углу, большая беленая трехконфорная плита, возле которой приятно отогреваться зимой после лыжных вылазок – снег расползается от ботинок по жестянке под гудящим поддувалом, подтекает под желтеющие свежерубленные поленья, и все это остро пахнет морозистой влагой и березовым смолистым духом, – летом же на кухне прохладно, с луга приносится запах кошеной травы, на веранде висят два гамака, а в комната залита солнцем до самого заката…

Вот уже много лет мы приезжаем в этот дом. Но когда тебе пятый десяток и ты знаешь, что это твой последний дом, совсем по-иному видишь скос перил, почерневший палисадник и далекое поле за рекой.

Когда я вернулся, ты уже нарезала хлеб и сидела у окна.

Господи, как хорошо я знал тебя в этом настроении. Ты была вся, как ежик, колючая.

– Может, поедем домой? – спросил я.

– Нет, – ответила ты, – давай эту неделю проведем здесь.

– И сходим в Лосиную рощу?

– Да…

– … и на озера?

– Да.

На эти озера мы собирались весь отпуск. Еще дома вечерами за чаем обсуждали, какие взять вещи, кому нести палатку. Палатка у нас была легкая – всего два кило, и я всегда соглашался, что ты понесешь палатку. Потом ты говорила – никаких рыбацких снастей: ни спиннингов, ни закидушек, ни бредней. Я тут же соглашался и сейчас же выторговывал себе леску и десяток крючков – на большее ты не уступала, да и я не настаивал. Мы мечтали, что будем бродить от озера к озеру по мшистым берегам вдоль болотистых рукавов и останавливаться, где вздумается.

– В самых красивых местах! – восклицала ты.

– В самых красивых местах, – кивал я. – А ее возьмем?

И мы смотрели на Дину, дремлющую между нами.

– А как же, обязательно. Как же без нее – главного гуляльщика.

Но отдых не удался. Мы возились на даче и дальше Двеснянки не выбирались. А когда собрались, события повернулись так, что тебе надо было ехать на консультацию.

Мы поели, и ты пошла отдыхать, а я стал мыть посуду.

Вдруг ты засмеялась там в комнатах. Я с полотенцем в руках вошел к тебе. Ты стояла у окна в гостиной и смеялась так, как может смеяться только счастливая женщина.

– Чего смеешься? – спросил я немного грубовато.

– Не знаю, – ответила ты беззаботно. – Просто так, – и опять засмеялась, но не так, как мгновение раньше, а с каплей грустинки, словно очнулась и что-то вспомнила: – Смотри, что я нашла, – и протянула мне на ладони блестящий, отполированный твоею рукой каштан.

И я вспомнил! Я вспомнил прошлогоднюю осень. Ту счастливую пору…

У нас была привычка гулять вечерами перед сном. Мы выбирались часов в десять, когда спадал поток машин и город становился сонным и тихим. Мы бродили по осыпающимся аллеям. Каштаны теряли свои плоды, и мы их собирали, пока не набивали полные карманы.

Но этот – я помню – этот я нашел и подарил тебе отдельно. Вот здесь, в середине, у него большое углубление, как чаша. Весь этот год ты носила его с собой.

В тот октябрь шли теплые дожди. На асфальте блестели лужи и мокрая листва. В один из таких вечеров мы и нашли Дину. Конечно, тогда мы не знали, что это Дина, и даже не знали, кто кого нашел. Просто из темноты вдруг вынырнула лохматая черная собака и пробежала так близко, что мы оба шарахнулись в сторону. Уж слишком огромной она показалась нам. Собака пробежала вперед и пропала в темноте, но через минуту появилась снова.

– Опять этот пес, – сказала ты.

Если бы не вечер, мы бы разглядели его сразу. Мы бы увидели, что у него добрые карие глаза с голубоватой поволокой, как у месячных щенков, что на груди белое пятнышко и что он прихрамывает на переднюю правую лапу.

– Давай возьмем его! – воскликнула ты с жаром.

– А как ты себе это представляешь? – высказал сомнения я. – Я, например, боюсь…

– Ну что ты… Он все время крутится рядом…

Ты это произнесла как самый весомый аргумент!

Собака снова обогнала нас и теперь лакала воду из лужи.