– Мягкие, хрупкие, как дети… и так всю жизнь. Как выживаете? Нет чешуи - конечно, нужна одежда.
Длуткйу-Ансам - он городской, его мыслефон Виргиния тоже легко находит, они лежат сейчас нос к носу с Катайду-Дугра, и их мыслефоны сливаются в один смутно тревожный, печальный мотив. Они с рождения жили в городе, держали пекарню. Двое их детей умерли от болезни - а точнее, ослабев от постоянного недоедания. Можно недоедать, и будучи детьми пекаря, если весь лучший хлеб забирают солдаты Бул-Булы - тогда ещё не верховного правителя, но уже мрази. Остаётся только серая, плохая мука, с самых слабых, истощённых полей… А надо ведь и горожанам что-то продать. Длуткйу-Ансам пробовал припрятать несколько хороших лепёшек - солдаты, узнав об этом, разозлились и забрали большой котёл для похлёбки, слишком много едите, хватит вам… Второй раз забрали обеих куулы - вот и яиц семья лишилась… В третий раз нечего было забирать, просто побили. Похоронив детей, Длуткйу-Ансам и Катайду-Дугра закрыли дом и ушли из города. Куда глаза глядят. И пришли к партизанам… Деревенские декорации пугают их. Они жили в городе, в их доме было всё начищено до блеска, было хорошее освещение - не эти тусклые масляные светильники, был водопровод, у Длуткйу-Ансама была машина - пока не пришлось её продать, чтобы покрыть долги, при болезнях они покупали лекарства в аптеке, пока было, на что покупать… Им безумно жаль тех, кто жил здесь, но жалость эта уже какая-то отстранённая - они сами за этот месяц привыкли ко многому… Кегут-Салфайчи - тоже городской, он куда моложе их, у него ещё не было второй линьки, а линяют бреммейры в среднем раз в десять лет. И своей семьи у него не было, он только думал о том, чтоб завести её - сам он происходил из семьи по местным меркам знатной и богатой, насколько это бывает у бреммейров, до глубокого классового расслоения толком почему-то, до недавнего времени, не дошедших, его родитель-«ветер» был Старшим из Старейшин, то есть, по сути главой города, потому что был самым образованным, практически учёным, и в свободное от управленческих обязанностей время продолжал вести врачебную практику, которой, собственно, и заслужил авторитет у горожан. Кегут-Салфайчи, младший в семье, ещё считался беспечным дитём, хоть уже и помогал старшему брату в его книгопечатном цехе. Он до блеска натирал свою чешую не золой, разумеется, а специальными порошками, носил много украшений - к одежде бреммейры равнодушны, а вот украшения другое дело, даже среди нищих побирушек нет ни одного, кто не носил бы хотя бы простенькой серьги или браслета, хотя до стадии Бул-Булы, увешанного ими, как ёлка, доходит, конечно, мало кто, играл на рысын, был и собой хорош, и от души наслаждался восхищёнными взглядами, предвкушая, что скоро встретит достойную партию для любовного союза. Но судьба распорядилась иначе - когда в город явились войска Бул-Булы, требуя, чтоб горожане подчинились «центральной и священной власти», Кегут-Салфайчи первым схватился за оружие, и легко зажёг сверстников, обожавших его как своего вожака с детских лет, а за ними и старших, и стариков. Увы, бой был недолог - у противника был и численный перевес, и оружие не чета их медленно перезаряжающимся ружьям. Старейшина Старейшин погиб, схвачены и казнены были и братья Кегут-Салфайчи, его родственник по родителю-«земле» согласился на мировую с солдатами, став новым правителем, он и раньше был трусливым и завистливым - да кто ж тогда знал, насколько. Он долго выслеживал племянника, чтобы выслужиться перед новыми хозяевами, схватил и убил многих его друзей, но Кегут-Салфайчи вместе с немногими уцелевшими соратниками успели покинуть город, ушли, оставив дерзкое послание, что однажды вернутся, и выметут грабителей и убийц из родного города. Среди солдат Бул-Булы читать умели не все, но им было, кому прочесть… Кегут-Салфайчи снится весна. Он чувствует её сквозь снег и завывания ветра, как чувствует спящая под снегом трава, весна для него - это победа, смерть проклятого Бул-Булы, его солдат, дяди-предателя, это праздник в родном городе, и он снова во всех своих серьгах и браслетах, с рысын, и стар и мал пляшет под его музыку, и он наконец выбирает себе спутника по сердцу, и цветами и яркими светильниками украшают новый дом для молодой семьи… Но до весны ещё далеко, зимы на Бриме суровые. И в глубоком снегу всё ещё хватает места для них всех…
Виргиния перебирала эти нити-дорожки - вот уж здесь она совершенно не собиралась стесняться, что слушает чужие мысли. Ей важно было знать чувства, надежды, историю каждого из этих воинов, верящих в неё несмотря на то, что её кожа нежнее, чем неокрепшая чешуя ребёнка. Всех - безумие надеяться запомнить… А она старалась. Мыслефон Лаук-Туушса пронизан интересом и симпатией к Рйактат-Шау - а при свете дня и не подумаешь… Рйактат-Шау совсем недавно с ними, а в Сопротивлении - можно сказать, что и давно. Когда в их деревню первый раз пришли солдаты, забирать мясо, хлеб и чем ещё можно поживиться - жители поудивлялись, но отдали. Решили, что где-то идёт война, и нужно поделиться с армией, чтобы война не пришла к ним. Когда пришли второй, третий раз, и забирали всё больше - это не понравилось многим, в том числе и Рйактат-Шау. Собралась молодёжь покрепче, нескольких солдат убили, отобрали их оружие и скрылись в лесу. Стали присылать отряды больше, лучше вооружённые - но до деревни они не доходили, находили свою смерть в лесу. Потеряв терпение, солдаты просто сожгли лес. Рйактат-Шау и его ребята успели бежать - и встретились с одним из отрядов Виргинии. Виргиния потом попросила Тай Нару перевести «Балладу о Робин Гуде» - Рйактат-Шау она очень понравилась, он сказал, что не против, если Выр-Гыйын, которой сложно произносить бреммейрские имена, будет кратко называть его Рон-Гутом.
Виргиния потянулась дальше, нашаривая «дорожку» Гелена. На лежанке его, конечно, не было. Он лежанки вообще не любил, что не удивительно при его росте… Сидит внизу, конечно. Не спит. О чём думает? Ему тоже есть, о чём вспомнить такими вот деревенскими ночёвками. Тоже вспоминает то место, где вырос, деловитых, хозяйственных аборигенов маленькой планеты, находящейся на ещё более феодальном уровне, почитающих поселившегося у них техномага как мудреца и покровителя. Гелен говорил, что его отец был техномагом, но это не его отец, этот высокий, худой мужчина с усталым, каким-то скорбным лицом, родители Гелена погибли многим раньше… Если углубиться в проносящиеся в голове образы, можно ведь, наверное, найти… Виргиния сама не знала, зачем ей это нужно. Просто не давала покоя мысль - ведь тогда, когда был ещё учеником, Гелен не сбривал волосы. Поймать отражение в зеркале - ведь были же у них зеркала, ну хоть одно? - убедиться, что его волосы действительно были светлыми. Голос матери, так явственно вставший в памяти, яснее, чем что-то другое из прежней, невероятной жизни… Высокий, русоволосый, с большими голубыми глазами… И лицо такое… «романтическое, одухотворённое», говорила мать. «Слегка не от мира сего». Разве Гелен не подходил под это описание? С той разницей, что он не был телепатом. Что вообще не бывал на Земле.
– Виргиния, прекрати, мне щекотно. Почему ты не спишь?
Вздохнув, Виргиния отодвинула полог-шторку и сползла с печки.
– Не спится. Душно, кажется, слишком. Я в духоте с трудом засыпаю, и если засыпаю - снится такое, что все шедевры Гойи отдыхают. Нафиг такое нужно перед боем.
Гелен кивнул, указывая на щели в топке.
– Дым подтягивает. Весь вывести не удаётся.
Девушка пригляделась и увидела, что большая часть дымных струй, свиваясь в тугой жгут, утекает куда-то в потолок. Как-то слишком организованно, чтобы это могло происходить естественным путём.
– Логичнее бы было просто закрыть эти щели… Я имею в виду, микрощитами закрыть, механически-то никак, всё раскалённое… Но в щитах я откровенно не того уровня специалист, чтобы делать ещё и такую ювелирную работу. Не моё это как-то, как и всё достаточно созидательное. Взорвать что-то, согнуть, сломать - это пожалуйста.
Виргиния покосилась, пытаясь определить степень его серьёзности в этот момент. Всё-таки, юморок у Гелена черноватый, в том числе в области самоиронии.
