Этот голос, наверное, преследовал его те годы после падения Корпуса, когда он скрывался, когда на бесчисленных судебных делах звучало его имя в показаниях бывших соратников, в показаниях родственников тех, чьи братские могилы на территориях концентрационных лагерей теперь раскапывались специально назначенной экспертизой, в показаниях очевидцев, нашедших, при штурмах тайных баз, ещё живых, безнадёжно безумных, искалеченных на допросах агентов Сопротивления. Пока она не смела молиться о том, чтоб бог помог ему, чтоб укрыл его от преследователей – нет, лишь о том, чтоб нашли его силы правосудия, а не эти родственники, эти свидетели…

Да, она была с ним на суде. Она пошла, хотя не было в её жизни минут страшнее. Если б её жгли заживо, если б лили в глотку раскалённый свинец – это принесло б ей неизмеримо меньшую боль, но она не могла не пойти, не быть с ним рядом. Пусть хоть кто-то будет с ним в этот час… Она всё же упала там в обморок, и первое, что она услышала, когда очнулась – его тихую мольбу, к врачу, чтоб ей сделали укол, глушащий телепатические способности, чтоб дали хотя бы пережить это заседание без волны ярости, ненависти, без многоголосого хора проклятий – которых она не заслужила… Ему не отказали в этой просьбе.

Лицо Офелии – некрасивое, распухшее от слёз. Она не находит слов, она только повторяет: «За что, за что?». За что он так со всеми этими людьми, за что он так с нею? Дианы не было. Кажется, Диана тогда уже очень сильно болела, и умерла вскоре, должно быть, через год… Но уже тогда Офелия сказала, что она сирота. «Мы все теперь сироты», - с неприятной усмешкой ответил один из вызванных как свидетели по делу заключённых, бывших силовиков Корпуса…

Видение за видением, воспоминание за воспоминанием вставали в памяти Кэролин – стены её тюрьмы когда-то, стены больничной палаты, стены его камеры, стены, стены, всегда между ними, между ними и жизнью…

– За что, господи? За что ему, за что мне, за что всегда так, всё равно так, почему, почему я не в силах была его спасти? Не в силах спасти Алана… Просто быть рядом, просто бессильным наблюдателем, просто тянуть руки к тому, кто падает, падает в бездну… Почему… почему… в конце пути мы всегда одиноки?

Гелен искоса смотрел, как неприкрыто, восторженно Аминтанир любуется Виргинией. Виргиния стояла на трибуне… Если честно, ей шло. Чувствовалась если не кровь политика, то воспитание политика.

Она уже была не в центаврианской, давно устаревшей морально и физически, одежде. На ней была куцая арнассианская военная форма, смотревшаяся на ней, при земных-то формах, неподобающе эротично, на плечи был наброшен один из плащей Гелена.

– Граждане! Арнассиане! Когда я пришла – казалось, что не было надежды. Казалось, что один только последний шаг отделяет от падения, после которого не подняться, от окончательного сошествия тьмы… Враг держал вас за горло, и пальцы его сжимались всё крепче… Но ни на минуту, знайте, я не усомнилась в своей вере в вас! И мы взяли Тавата-Кри – взяли за один день, обрушившись на них гневом божьим с неба, мы выжгли эту заразу с его прекрасного тела, мы отбросили врага очень далеко от рубежей Арнассии, и много дней и ночей мы бились за Ранас – и отвоевали и его. Сейчас остался последний, самый укреплённый бастион – да, мы понесли огромные потери, но враг, поверьте, понёс потери большие. И дело его безнадёжно, дело его – проиграно, потому что за нами – Арнассия, за нами – прекрасный, мирный край, солнце над которым не должно видеть войны. И мы не просто отобьём Клунукху, сколько бы их кораблей ни ждало нас там – вы уже знаете, зенеров вышвыривали из других систем, и из этой вышвырнем. Мы разобьём жестокого врага – мы обрушим наш удар на их космическую крепость, мы избавим галактику навсегда от сил зла. Потому что вы – арнассиане, потому что у этих рубежей кончится путь любого завоевателя. Арнассию никому не взять, её вольных жителей никому не поработить, а кто попытается – того мы накормим их же снарядами!

– Красиво говорит, а. Боюсь, после неё нам на трибуне делать нечего.

– Она так удивительно хорошо знает язык. Мне пока так не удаётся. Она уже может обходиться без шариков-переводчиков. Знаете, она сказала, они считают нас божествами-андрогинами, божественными посланцами…

– Андрогинами? Что, и меня?

– Они не могут определить, кто из нас мужчина, кто женщина, слишком, видите ли, мы отличаемся от них. А вас, я не уверен, что мы правильно поняли, но кажется, они считают нашим отцом.

– И то славно.

То, что Кэролин не находила больше Мелиссу в храме, было, в общем-то, не странно – она наконец отбыла для своего нового дела. Фриди Алион встретил её у входа в госпиталь, к её огромному удивлению.

– Это совсем не такой случай, как с Таллией Винтерс, но тоже очень сложный, - сказал он, пропуская её в царство белоснежной тишины, в которой даже звук шагов таял без следа, - здесь нет такого разорванного сознания, здесь нет таких кошмаров… Но сила воздействия – несравнима… Было сделано немало, чтобы стабилизировать её состояние, но целители сошлись во мнении, что здесь уместно твоё мастерство… И если б ты колебалась - я умолял бы тебя согласиться. Как никогда, мне жаль, что это не мой профиль… Эта женщина была оставлена на моё попечение, и хоть не моя вина, что я не смог её уберечь, я не успел встретиться с нею… Но отвечать за это мне, и этот груз будет лежать на мне до той минуты, как она будет здорова.

Мисси кивнула. Каким бы сложным случай ни был – он будет ей по плечу. Должен быть. Таков путь, избранный ею - браться за дело, отринув всякие сомнения, не давая себе права подумать о неудаче. Делать, не ориентируясь на скорость наступления успеха, делать, не ставя себе временных рамок – и любая трудность, в конце концов, отступит перед спокойным напором.

На первый взгляд обычного человека Офелия Александер производила впечатление даже не хрупкости – миниатюрности. В сравнении с нею, кажется, и Мисси могла показаться большой.

Но Мисси сперва почувствовала сознание девушки, а потом уж увидела её саму.

«Не бойся. Я здесь, чтобы помочь, ты не одна. Мы все рядом с тобой. Я Мисси».

«Хорошо… А где Андо?».

Сознание Офелии было цельным, но напоминало пересвеченную плёнку – всё тонуло в ярком свете, и сама Офелия потерялась в этом свете, не в силах выйти из него к миру реальному, к миру даже своему внутреннему, лишь неясные силуэты мелькали перед ней в этом свете. Мисси погрузилась в этот свет, как всегда погружалась в свою работу – спокойно, шаг за шагом, она держала тоненькую ручку девушки и говорила с нею – говорила и голосом, и мыслью.

«Всё хорошо, Офелия. С Андо всё хорошо, просто он далеко, на задании. С ним ничего не случится… И с тобой тоже всё будет хорошо, и когда вернётся – он найдёт тебя здоровой. Давай остановимся вот здесь, Офелия. Что ты видишь?».

Это огонь Андо опалил её сознание. Опалил, но не сжёг. Каким бы сильным ни было его воздействие – Мисси не верила, что безнадёжно. Если он верил, что свет, который живёт в нём – благо, значит, он не мог нанести непоправимого урона. Это трагическая случайность, случайность злой воли и злых обстоятельств. Как было бы хорошо, если б Андо и не узнал о том, что произошло. Если б, вернувшись, увидел её здоровой и считал, что никуда она и не вылетала с Минбара… Увы, это невозможно, если только «Белая звезда-44» ещё выйдет на связь - ему сообщат, преступно будет не сообщить… Мисси отринула эти мысли, как несвоевременные. Она представила в своей руке кусочек льда – льда из Минбарской Лапландии, как в шутку, а потом эта шутка прижилась, называли поселение Ледяного города, где она жила. В этом льде – спокойное принятие, тихая нежность, которые окружали там каждого. В этом льде – чистота каждого сердца, каждой матери, для которой она заваривала по утрам чай, каждого ребёнка, которого она нежила на своих коленях, показывая им разноцветные кубики с буквами земного языка, со значками минбарского. В этом льде – тепло… Этот лёд стекал водой по её пальцам, тёплой водой, светлыми слезами счастья – и под этими струями в свете проступали очертания…