Она говорила об Альфреде, которого она и схоронила, и как будто оплакала, но не отпустила, не могла отпустить…
Он умер не на её руках, ей сообщили на следующий день, когда она пришла его проведать. Говорят, он умер тихо, во сне… Так, говорят, умирают праведники, это, наверное, и правда лучшее для старого больного человека, каковым он был… но было ли для него счастьем беспамятство? Было ли оно беспамятством? Перед смертью человек, говорят, видит всю свою жизнь – видел ли он её в том последнем своём сне? Ей так жаль было, чтоб её не было рядом, чтобы разбудить его, не позволить видеть снова этот печальный, безрадостный сон, позволить умереть в сознании, видя её лицо в последние минуты, зная, что он не один… Что он больше не один… Он не должен был умирать в одиночестве, так потерянно, так жалко, он не должен был один смотреть этот ужасный печальный сон.
«В конце пути мы всегда одиноки». Справедливо ли это? Он был одинок всю жизнь.
Конечно, можно сказать, и она смотрела этот сон вместе с ним… с ним ли вместе, или всё же они смотрели его порознь? Могла ли она быть с ним рядом хотя бы в один из этих тяжёлых моментов, чтобы положить ему руку на плечо, чтобы утешить, отвести печаль? Каким был самый тяжёлый из этих моментов, самое невыносимое из воспоминаний, на что он не смог смотреть, что увело его за грань, где больше нет жизни, откуда нет возврата? Первая его неудача на экзамене, когда сокурсники едко смеялись над давшим маху отличником, подогревая его страх, что теперь всё, конец, ему не подняться, не достигнуть высот, не быть в почёте, теперь все знают, что он слабак, неудачник? Первая «проверка на благонадёжность» перед включением в элитную группу – холодные свёрла чьих-то глаз, пронзающие мягкие, ещё очень мягкие ткани души, и нет места, где от них можно что-то укрыть, что-то оставить себе, только себе, они равнодушно-пренебрежительно копаются в его честолюбивых мечтах о его имени на доске почёта, в его личной иерархии любви-нелюбви к преподавателям, в его робких чувствах к девочке курсом младше, в его первых эротических переживаниях, в его снах, они такие, им можно всё… Или первый раз, когда сам делал так, чувствуя, как трепещут под его ментальным щупом чьи-то воспоминания – шелестят, как шёлк нижнего белья, перекапываемого при обыске… Или когда первый раз убил человека? Или когда первый раз приказал убить – сам не марая рук, не имея возможности знать, какими будут последние слова, последние мысли, с каким выражением навсегда застынут глаза? Когда первый раз пытал – ещё не со спокойной, холодной душой, ещё заставляя себя, внутренне содрогаясь, но повторяя: это для Корпуса, это для семьи, это для того, что куда важнее, чем покой, чем чистый от кошмаров сон… Или когда первый раз сканировал умирающего, видел, как сгущается тьма, как тают ощущения тела, окружающего мира, как сознание падает в ледяную тьму, всё ещё пытаясь цепляться за ломающиеся в руках тонкие пласты воспоминаний – как дорога становится жизнь в эти последние мгновения – цепляясь и за него, ледяными, уже мёртвыми руками, унося в них в бездну часть его, живую, навсегда потерянную часть? Сколько кошмаров он взял от других, будто мало было своих?
Она видела их… Видела с той самой минуты, когда упали барьеры… Когда он сказал, тихо-тихо, и с таким особенным выражением, так, как, наверное, никогда говорил, не думал, что может сказать: «Кэролин, я, наверное, не самый лучший человек, тебе может не понравиться то, что ты там увидишь, лучше не смотри, не бери это…»… А она смотрела, она не могла оставить его одного, не могла не разделить…
Его первая встреча с кем-то очень вышестоящим, ощущение собственной жалкости, подгибающиеся коленки, неспособность сказать что-то подобающе связно, гладко, хорошо, выстроить мысли в подобающий стройный порядок, куча всяких глупостей в голове, и ментальная оплеуха, и горящие щёки – словно вполне физической она была, и недостойные, жгучие слёзы в туалете… Первый брак – ему просто сообщают, что ему назначили жену, и он ждёт, когда прозвучит имя, когда покажут лицо – ждёт с волнением, граничащим с паникой, он знал лишь, из кого выбирали, он очень надеется, что это Линда, Линда Харрис, тугими золотыми локонами которой он тихонько любовался вот уже три года, и кажется, она улыбалась, когда ловила на себе его взгляд… Чуда не произошло, это не Линда, это Соня Тимменс, Соня, Тимменс, хуже которой и представить нельзя, жалкое, нелепое создание, которой природа, наверное, исключительно как утешение дала П11… Она некрасива, хотя и не уродлива, она, пожалуй, полновата, хотя кость у неё тонкая… Неприятно тонкая, как у крысы… С Соней без толку могли работать лучшие стилисты – как бы её ни одевали, как бы ни причёсывали, какую бы косметику ей ни давали – она всегда выглядела как жалкое пугало, выглядела как-то грязно, неопрятно, может быть, излишняя сальность кожи и блёклых, безжизненных волос, которую всё никак не удавалось победить, может быть, собственное неумение, неспособность Сони выглядеть, считать себя лучше… Она была, впрочем, неприятна и в общении, у неё был резкий, неприятный смех, она была глуповата и бестактна – и с этим тоже отчаялись что-то пытаться сделать… Альфред содрогался от ужаса и отвращения – нет, даже не от мысли, что с этим чудовищем ему придётся прожить всю жизнь, этого он просто не мог вообразить… От мысли, что ему придётся сказать «да», вбить гвоздь в свой гроб, ослушание он позволить себе не мог, если эта женщина – идеально генетически совместима с ним, значит, так уж его прокляла судьба… Он вспомнил тогда слышанное где-то выражение «идти в спальню как на Голгофу», и когда Соня с гордостью сообщила, что беременна – он с чувством огромного облегчения отселился в отдельную спальню. Когда Соня, на седьмом месяце беременности, погибла при теракте, устроенном этими ненормальными подпольщиками, он не испытал совершенно никакого горя. Гораздо больше его печалило, что при том же теракте серьёзно пострадала и вскоре умерла Линда Харрис…
Его первое большое задание – первая «полевая работа»… Накрытый ими схрон нелегалов, окатившая его волна ненависти… Он замешкался – и пропустил, не упредил удар, и его напарник погиб, раненый навылет, и он сам погиб бы тоже, он уже видел направленное на него дуло, слышал щелчок взводимого курка – но выстрелы подоспевшей группы прикрытия прозвучали раньше… И презрительные взгляды коллег – «Рохля, сосунок, расчувствовался, испугался, хорошего парня потеряли» - и его клятва – больше никогда не расчувствоваться…
Его первая в жизни… можно сказать – боль, которая не его, боль за другого, боль потери, которая не есть смерть – разрыва связи, удара, которого он не ждал. Голый, зябко подтягивающий к себе согнутые в коленях ноги, человек, на его скуле багровеет огромная ссадина, в растрёпанных русых волосах виднеется запёкшаяся кровь. Она знает – не Альфредом нанесены эти раны, он напротив пытается осмотреть, оказать первую помощь – но руки этого человека отталкивают его… Кажется, этот человек вошёл в одну из камер с задержанными нелегалами – один, без оружия, и они, обалдевшие от такого счастья, жестоко избили его, и он не сопротивлялся, его спасла вовремя подоспевшая охрана…
«Ты надеешься обрести искупление, Байрон? Зачем ты закрываешь от меня свои мысли?»
«Ты больше не услышишь их. Никогда».
То же лицо – на белоснежной больничной простыни, широкие бинты на запястьях. Человек пытается подняться, вырваться из больничной палаты, оттолкнуть равнодушно-помогающие руки.
«Ты знаешь, ты мне как сын…».
«Я очень надеюсь, своего сына у тебя никогда не будет, Бестер. Что ты не сделаешь с ним ничего хуже того, что сделал со мной».
Наверное, этот голос звучал в его голове, когда он стоял над её бесчувственным телом в медблоке Вавилона-5, глядя на чёрные паучьи лапы имплантантов, обнимающие её лоб. Конечно, он всё бы отдал, чтобы не допустить… Жизни бы не пожалел… «Жизни не пожалел бы, Бестер? – говорил, наверное, этот голос, который стал чем-то вроде речевого модуля если не совести, то некого ангела-обвинителя, который всё равно, что бы ни происходило, не желал молчать, - да кому нужна твоя жизнь? Не жалеть надо было своих планов, своей власти, своих амбиций. Ты надеялся, что она вся твоя, что будет ждать на том же месте, пока ты придумаешь, как уломать её, как, может быть, пристроишь на какую-нибудь канцелярскую работу в одном из тихих филиалов, ты клялся, что уж ваш ребёнок не будет расти в корпусовском концентрационном лагере, ты что-нибудь придумаешь… А пока ты думал, твой возлюбленный Корпус продал её Теням».
