Понимание пришло, вместе с чувством собственного тела, вместе с идентификацией этих, совершенно несомненных, эмоций.
«Алан… Ты действительно ребёнок! Что бы ни происходило с тобой - чем ты поможешь себе, если будешь молчать, если будешь скрывать, давить… Ты об этом говорил тогда, как о вине, о каком-то грехе передо мной? Перестань, глупо так думать…».
«Как можно о таком говорить, Андо? Я… я не знал наслаждения, только слабые отзвуки его, немногое, что мне позволялось, что проникало за мою стену… Я слышал, знал, что многое такое бывает у людей, и я думал иногда, что такое, быть может, будет когда-то у меня, но когда, с кем, как – об этом я и думать не мог… В те немногие минуты в среднем между тем, когда мной владела болезнь, и когда лекарства подавляли её, но вместе с ней подавляли и мою нервную систему, когда просто… я был я и всё… Я чувствовал как-то по-особенному, радостно… Когда мама меня целовала, или когда я чувствовал какой-то приятный запах… цветов, сладостей… Больше ничего, никогда. Я могу сказать, у меня не было развития, такого… я понимал, что какая-то девушка красивая, очень красивая, моя душа не была к этому равнодушна, нет… Но я только видел, и всё. Моё тело никогда не могло… так пробудиться, как это было сейчас. Я не должен был… это не должно было… именно на тебя, Андо… Это как-то не совсем правильно, для людей, и это не совсем правильно, потому что у тебя есть… Те, с кем ты делаешь это…».
Андо медленно, осторожно касался сознания мальчика, посылая импульсы успокоения, чтобы хотя бы чехарда образов, атакующих его, была не столь сумасшедшей, потом притянул Алана к себе, так, что тот оказался сверху и смотрел огромными, непонимающими ни себя, ни мир в целом, глазами.
– Алан… Почему я? Почему ты считаешь, что это неправильно из-за кого-то? Если тебе самому не нравится испытывать это, то… Ты ведь… ты просто подросток, ты не обязан держать себя под контролем постоянно, слишком долго это было. Ты просто взрослеешь, нагоняешь то, что пропустил в развитии. Это пройдет, просто не волнуйся. Алан, ты жив, ты больше не под властью тьмы, и эта свобода означает и свободу желать, и если тебя пугают твои желания… То они не обязательно будут именно такими. Твоё развитие только начинается, после того, как ему столько лет препятствовала тьма, твои желания ещё хаотичны, это как… первичный океан в эволюции…
– Андо… Но ведь это… ты занят… У тебя Андрес и… и Офелия, моя сестра! Как при этом я могу допускать даже мысль… И всё-таки допустил! Я чувствую, и её ты тоже любишь, и знаю, у тебя была не только она… Если ты… боролся с тем, что ты… хочешь не женщин, а мужчин, то это понятно… Но я… я особенно не должен был… Но видимо, то, как ты освободил меня… моя душа привязалась, зацепилась за твою душу, а моё тело так зацепилось за твоё тело. Я всё больше думал об этом… Хотя знал, что…
Быть откровенным, показывать, сбрасывать камень с души – было приятно. Было как освобождаться из тесной одежды, как снимать путы. Пусть всё будет… пусть увидит, и может быть, простит, если на это его света достанет. Он показал Андо фрагмент того сна – с ним… Там Андо был не один, не просто, как было до этого, как когда он ходил голым по каюте или сидел, так же голый, рядом среди скомканных покрывал, он был с кем-то… и этого кого-то Алан не мог разглядеть, да и не стремился, он был просто понятием, упоминанием в его сознании… Он смотрел на это со стороны, он бесстыдно любовался Андо, его выгибающимся, объятым страстью телом, его ногами, обнимающими чью-то поясницу, его рыжими волосами, разметавшимися огненным покрывалом, его губами, приоткрытыми, жаркими, исторгающими то стоны, то тихий, царапающий возбуждённые нервы хриплый шёпот. Он был рядом, бестелесным духом, должно быть, просто взглядом, он мог подойти ближе, коснуться волос, увидеть влагу, стекающую по округлым ягодицам, слизнуть каплю испарины с щеки Андо. Он горел от стыда и удовольствия, и не мог отвести взгляда от судорожных, развратных движений этого тела.
Андо закрыл глаза. Конечно то, что этот ребенок видит подобное, в принципе, не странно… Все-таки Андо был первым, кого он увидел совершенно без одежды, он был первым, кто победил его кошмары, и попросту, они слишком много времени провели в предельно возможной близости, так что он не мог, конечно, хоть раз не поймать из его мыслей что-то такое… Что-то новое и потрясающее для его девственного сознания, до сих пор отделённого от всей жизни, со всеми чувствами, наслаждениями, переживаниями, которые были доступны любому человеку, но только не ему…
– Алан… Всё не совсем так, как ты думаешь. По крайней мере, говорить «у меня Андрес» не стоит, это не то, что ты успел вообразить. Офелия - да… Но то, о чём ты говоришь, что у меня была не только она и что я борюсь с тем, что испытываю к мужчинам… Будет сложно объяснить, но ты всё же попробуй понять. Для меня нет различия пола, точнее, нет понятия собственного пола, я больше, чем… Я не человек, Алан, и моё тело - это просто… способ быть человеком, существовать в этом мире. И то, что было, с теми, с кем это было… Это не просто плотское желание, не с моей стороны. Это способ соединения, максимально полно, будучи существом с телом, я не мог бы делать это как-то иначе… для тех, кто нуждается в этом.
Нет, конечно, он не понимает. Он сам понял бы, если б был обычным человеком?
– Через тело мы познаём мир, и испытываем ощущения, которые важны для нас, и сами выражаем - нежность, любовь… Но дело не только в этом. Это части света, тянущиеся друг к другу… Из всех, только один был не телепатом, и это… совершенно особое.
– Не нужно оправдываться, прошу. Я знаю, что люди… нервно относятся к таким вопросам, вроде как, человек считается тем лучше и правильнее, чем меньше у него было партнёров. Но единственный человек на моей памяти, кто был только с одним человеком за свою жизнь, была моя мать.
– Это не стыд, Алан, это… действительно другое. Нет, в чём-то и любопытство, и желание удовольствия, да… Но только для этого действительно достаточно одного человека. И я не знаю, как считать - много это было или мало? Люди Ледяного города, в том числе Адриана, первая девушка, которая меня полюбила… Офелия, моя жена… Джон… Андрес… Каждый из них что-то дал мне, каждому из них что-то дал я.
– Ты уже много дал мне, Андо, было б наглостью желать чего-то ещё. И однако ж я желаю, как ни пытаюсь остановить это в себе… Верно, мне действительно стоило сразу уйти, не давая этому зайти так далеко, тому, что ты стал так многим для меня, практически всем… Мне так жаль, что я обрушил на тебя ещё и это… Как мне прекратить это, Андо, как? Я всю жизнь проигрывал своей болезни, а теперь проигрываю вот этому, я совершенно не умею быть себе хозяином…
Опустив руки вниз, Андо кончиком пальцев подцепил резинку нижнего белья мальчика и стянул его с узких бедер. Потом медленно приподнял свои, прикасаясь пахом к паху Алана, обхватывая его талию ногами, прижимаясь всем телом, сжимая его острые белые плечи.
– Это не болезнь, Алан, не нужно этого стыдиться, не нужно ненавидеть. Если ты обрубишь в себе эти потребности, что спали до этих пор, не смели проявляться, пока тьма коверкала твои сны, твою жизнь… Это худшее, что можно сделать. Ты человек, ты имеешь право жить и желать, как и все… Я не хочу, чтоб ты считал себя чем-то хуже их, всех тех людей, что смели хотеть, заигрывать, целоваться, смотреть на обнажённые тела и касаться их…
Алан вздрогнул, прижался к Андо всем телом, неловко вжимаясь – он знал, конечно, знал, как это происходит у людей, но тело его ещё не знало, не подчинялось вполне, бестолково тыкалось, сгорая от желания. Прикосновение члена к члену заставило тело выгнуться в жаркой, пронзительной конвульсии, он дёрнулся, сползая ниже, чувствуя обнажившейся плотью округлые ягодицы, те самые влажные полушария из этого сна… ноги Андо на его пояснице… Это казалось нереальным, слишком… сбывшимся неожиданным подарком… Как если бы во сне он мог увидеть себя на месте того… только более…
