— Давай-давай, зубастая ведьма, пока не успела надумать ещё чего, — пробормотал он, буквально заталкивая её в спальню и качая головой. — Если что, зови, — спешно доложил парень и закрыл дверь, будто стеснялся такой заботы со своей стороны. Алана вновь хмыкнула себе под нос с этой злой иронией, дёргая себя за косу и не зная, что делать.

Она не хотела думать.

Но мысли сами лезли в голову.

Эгоистичная мерзавка, плюющая на других людей — вот ты кто, Алана. Не нашла важным поинтересоваться мнением мужчины, которого любишь. Решила сделать всё сама — хотя ты уже больше не одна, хотя у тебя уже есть (наконец-то есть) те, кто заботятся о тебе.

А ты как обычно жалишь своими шипами, даже не разобравшись.

Идиотка.

Девушка рассеянно огляделась — комната была слишком пустой и большой для нее одной — и прошествовала к кровати. Сегодня Тики определенно не придет ее греть, так что придется как-то самой справляться. С собой и со своими призраками. Они почти отступили, но ей было все еще страшно.

Что ж, когда-то и у Тики должно было лопнуть терпение. Удивительно, что он вообще продержался больше недели.

В одиночестве было слишком много непривычной тишины. Алана легла и завернулась в одеяло, не потрудившись раздеться или что-то вроде. Сейчас ей было ужасно наплевать и на душистую ванну, которая отбивает рыбный запах от ее кожи, и на слишком легко мнущуюся ткань ханбока… Вообще на все. Ей хотелось просто хоть немного согреться после изнуряющего сражения — и скандала — с Говардом, потому что по телу шли мурашки от одного только воспоминания об этом.

Вот только одеяло как-то не слишком грело.

Но Лави был прав — ей стоило отдохнуть. Алана закрыла глаза — и провалилась.

Она как будто падала в какую-то глубокую океанскую впадину — медленно погружалась вниз, преодолевая сопротивление воды и чувствуя, как ее обнимает ледяными руками безразличие.

Как будто снова возвращало в те дни, когда Линк делал ей комплименты, называя ледником, а море шипело и бросалось высокими шквальными волнами на подплывающие к бухте корабли.

Да и было ли что-то еще кроме этого?

Только Алана, море, камни — и белоснежные с серебром парусообразные плавники. Отшельничество и одиночество, заточение и безумие.

Безопасность?..

Алана распахнула глаза, до рези вглядываясь в пронзительно-синее небо над своей головой, и ощутила, как распущенные волосы скользят по спине, рукам и хвосту.

Ее лицо невесомым бризом обдул теплый ветер — выдерживать окружающую тишину стало не так уж невыносимо.

Что было у неё там, в безрадостном прошлом? В прошлом, в котором она билась о камни, чтобы истекать кровью, ядом и своей чернью? В прошлом, где она пела песни больному океану, чтобы успокоить и успокоиться? В прошлом, где не было никого, кто мог бы её обогреть тогда, когда это жизненно было необходимо.

Так нужно ли ей это прошлое?

Болезненное, наполненное безумием, болью и ненавистью (чьей ещё — разберись), душащее её и заставляющее желать умереть.

Алана не хотела вновь отправляться в это прошлое: в бухту, в ледяные крепости, в океан — туда, где не будет никого, кто обнимет или улыбнётся.

Тёплый ветер ласкал её щёки, перебирал распущенные волосы, и ей казалось, что это Тики — что он вернулся, что он вновь успокаивает её, что он больше не злится и что всё будет хорошо.

Но это был сон.

Потому что когда Алана вынырнула из своей дремы — рядом никого не было. Зато она осознала, что позволила бы обрезать свои плавники еще раз ради того, что есть у нее теперь.

Ради того, что приобрела.

Ради того, чтобы вернуть потерянное доверие.

Рассвет за окном только еще занимался, когда Алана быстро окунулась в остывшую ванну, пахнущую травами и маслами, и поспешно натянула на себя одежду, небрежно — но впервые почти что правильно — завязав злосчастный мудреный узел на жакете.

Плавников для повторного отрезания у нее, разумеется, нет, но никто не говорил, что она сдастся так просто. Нет, не теперь, когда выхода только два — выиграть или умереть.

Потому что проигрыш в данном случае для нее будет хуже смерти, да и сама смерть не слишком-то предпочтительна.

Девушка быстро заплела косу, не обращая внимания на пару выбившихся прядей и плюя на обычаи, и окинула себя коротким взглядом в зеркальном отражении. Бледная кожа, белые волосы, лихорадочный какой-то румянец на щеках — и платье, красное как кровь.

Должно же быть в ней хоть что-то красное.

Тишина, по-прежнему стоящая в комнате и, кажется, во всем дворце, больше не была оглушающей. Алане чудился в этой тишине легкий ветер, и этот ветер вел ее за собой.

В винный погреб.

Захочет ли отец поговорить с ней? Покажется ли? У него будет в руках бутылка?

Как бы ни боялась этого признавать, на самом деле Алана ужасно скучала. Когда-то давно, еще до смерти сестер и братьев, она очень любила Мариана, и тот, кажется, отвечал ей взаимностью, ласковый отец и без преувеличения роковой мужчина.

Отстранившийся и оставивший ее тогда, когда его поддержка требовалась ей больше всего.

Как он взглянет на неё при встрече? Удивится? Обрадуется? Скривится от отвращения?

Он же понял, что Алана лишилась плавников — он пытался спросить, но она запретила ему даже заикаться об этом. И, что самое странное, Мариан послушался, даже… подчинился, словно слова девушки были важны для него.

Словно он всё ещё любил её.

Это было бы так прекрасно, на самом деле.

Потому что всё это время Алана уверяла себя, что отец любит её, что у него слишком много дел, что у него не хватает времени на то, чтобы навестить свою единственную дочь, но…

Жаль, что эти желания остаются лишь глупыми желаниями.

Алане не хватало отца, но самому Мариану, казалось, было всего достаточно.

В погребе было тепло, и рыжие огни факелов разгоняли туманную тьму, в которую было погружено все: стеллажи с бутылками, пузатые бочки, деревянные скамеечки и небольшие круглые столики.

И всё это напоминало чем-то склеп.

Одним словом, Алана бы сюда ни за что не отправилась без надобности: слишком противное и тревожное чувство сковало ей грудь, как только она спустилась.

Мариан нашёлся в самом дальнем углу, одинокий, смотрящий в потолок, распивающий вино из горлышка, и его алые распущенные волосы мерцали в свете, исходящем от факелов.

Они мерцали кровью, и от этой мысли по пищеводу словно ножом резанули.

— Здравствуй, отец, — спокойно поздоровалась Алана, привлекая внимание, казалось бы, совершенно ушедшего в себя мужчины, и тот, вздрогнув, удивлённо уставился на неё в ответ.

Он молчал с несколько секунд, словно бы совершенно не ожидавший её увидеть, и Алана не решалась нарушить эту тишину, чувствуя, как внутри неё все… трепещет.

Дрожит от радости.

У неё был отец, и даже если он не был слишком на него похож, он всё равно оставался её отцом. Её семьёй. Тем, кого она когда-то любила — и тем, кто сейчас жив.

Мариан же переживал, когда она сбежала: океан волновался и говорил, что царь в панике. Мариан же беспокоился о ней: в те редкие встречи, когда он приплывал к ней, мужчина приносил ей арфы и слушал, как Алана поёт. Мариан же любил её: когда-то давно, в счастливом детстве.

А сейчас… у него осунулось лицо, а в волосах серебрились тонкие седые прядки, да и…

Траур.

Он нёс траур.

Разве не это самый понятный и верный показатель того, как Мариан любил свою семью?

— А… — просипел наконец он, прочищая горло и пытаясь как можно более невозмутимо налить вина в бокал. — Спасибо за вчера, — отрешённо протянул мужчина, пряча взгляд, и Алана, чувствуя, как к горлу подступает комок горечи, кивнула.

— Не за что, я же… понимаю, — проговорила она, не решаясь подойти ближе и так и оставаясь стоять между двумя стеллажами, в нескольких метрах от отца.

— Зачем же ты пришла? — поинтересовался Мариан с отсутствующим видом, и это его действие кольнуло девушке в грудь.