Словно таким образом — через прочтение, через еле сдерживаемые слёзы — они всё же смогли достигнуть всех тех, кому предназначались.

Гилву, самому младшенькому, Элайза заливалась о множественности его ещё (и никогда уже) не пройденного пути — о возможностях и целях, о судьбе и военной академии при императоре. Алана смеялась, когда читала про то, как сестра расхваливала честь и радость службы, явно пытаясь убедить братца поплыть в этом русле. Но Элайза не была бы Элайзой, если бы в конце своего подарка не обобщила бы всё и не пожелала бы Гилву ощутить радость от собственного выбора — потому что не бывает неправильных путей.

Алана осторожно отложила её в сторону и уставилась на последнюю книгу — на ту, которая была предназначена ей самой, — так, словно желала узнать, что в ней, не раскрывая страниц.

Если она взглянет на буквы, которые Элайза писала ей, которые обращаются к ней, которые каждым своим изгибом говорят с ней, то… наверное, она просто разрыдается. От очередного осознания, что всё это уже более невозможно.

— А что такое ты читаешь? — Алана дернулась от внезапно раздавшегося над ее головой голоса и резко вскинула голову, кляня себя за испуг и инстинктивное желание защититься.

Перед ней стоял младший брат Тики, Вайзли. Тот самый Вайзли, про которого говорили, что он еще болезненнее Маны. С которым она виделась вчера у реки. И в которого был влюблен Лави.

Высокий, но далеко не такой высокий, как даже Мана (возможно, сил его тела просто не хватало на рост), худощавый и тонкий, он мог бы показаться хрупким или слабым, если бы не задумчивые и какие-то уж очень взрослые глаза и такой же, как и Тики подбородок. Алана мимоходом подумала о том, что император был тысячу раз прав в своих словах о мудрости и знаниях, которыми обладал каждый член его семьи, и поспешно захлопнула книжку.

— Да так, ничего важного… — постаралась улыбнуться она, лихорадочно соображая, как же его отвлечь. Вайзли был, по словам Тики, ученым, да и даже если бы девушка этого не знала… в общем, он выглядел не только мудрым, но и очень быстро схватывающим все юношей.

— Насколько же это неважно, что у тебя глаза на мокром месте? — хмыкнул между тем виновник ее размышлений, и девушка прикусила губу, инстинктивно прижимая книжку к груди. Делиться этим с кем-то пока не хотелось. Возможно, потом она расскажет Тики и Лави, но… но не сейчас.

Она ведь еще даже не дочитала, верно?

Ей нужно просто пережить это.

Алана уже готовилась все-таки что-нибудь ответить выжидающе наблюдающему за ней юноше, но тот только чуть приподнял уголки губ и какой-то удивительно понимающей улыбке и склонил голову.

— Извини. Наверное, мне не стоило тебе мешать.

Девушка тут же вскинулась и замотала головой, не желая являться той причиной, по которой и так не самого весёлого вида Вайзли стал бы ещё мрачнее.

— Нет-нет, что ты! Ты мне совсем не мешаешь! — затараторила она, наблюдая, как тот тут же улыбнулся, напоминая чем-то Тики, который только-только умудрился получить благодаря своим умилительно-просящим взглядам что-нибудь, по его мнению, ценное, и побеждённо выдохнула, закатив глаза. Ну конечно, она должна была догадаться, что весь этот концерт был не просто так, а с какой-то непонятной целью — он же был братом Микка, как-никак. Интересно, а Шерил тоже часто прибегал к таким приёмам или нет?..

Вайзли, явно понявший что-то, хитро растянул губы в тонкой улыбке, заставляя Алану уже опасливо втянуть воздух, и удивлённо-радостно приподнял брови:

— Ой, правда? Тогда ты не против, если я посижу здесь, да?

Вот же угри морские, что Вайзли, что Тики, что вся его хитрая семейка.

Про то, что эта семейка была и её собственной, Алана предпочла сейчас не вспоминать, потому что юноша, явно не ожидая от неё какого-либо ответа, уселся в кресло, уткнувшись взглядом в принесённую с собой книгу.

Девушка глубоко вздохнула, пытаясь смириться с тем, что читать теперь придётся не в уютном одиночестве, и вновь раскрыла подарок, оставленный Элайзой.

Сестра писала ей о белодухих.

Они очень много говорили о белодухих, когда сестра была жива, на самом-то деле. И Элайза очень много размышляла про людей в принципе — не только про белодухих, а вообще. И не только про людей с суши. Про морской народ — тоже, ведь и у них были души.

Алане сестра никогда не говорила о том, какой была душа девушки — черной ли, белой ли. Всегда только по голове ее гладила и говорила, что ответ она найдет со временем в своем сердце. И, может, именно эти ее слова были ключом в разгадке человеческой души — такой, какой видела ее каждая жрица океана, происходящая из царской семьи, но… Алана ее так в свое время и не нашла.

А потом… а потом — отчаялась отыскать.

Но здесь… здесь Элайза воодушевленно рассказывала ей о том, скольких людей встретила и со сколькими говорила. И у всех души были разные, и в каждом было что-то и темное, и светлое.

«Окрас души — такой, каким его видит каждая — разнится о жрицы к жрице, — писала в своем послании ей Элайза. — Это зависит лишь от того, как сама ты воспринимаешь мир. Твои возможности — это дар тебе, который должен тебя защитить и предостеречь. И душа встреченного тобой человека или сирены будет черна не оттого, что он совершил убийство или оттого, что он жаждет его совершить, а по той причине, что сама ты считаешь убийство гнусностью».

Буквы в почерке Элайзы — нежная вязь узелков и петель — завораживала и заставляла забыть обо всем вокруг.

Сестра писала о том, что душа изменчива, и как бывает, что люди с белыми прекрасными душами чернеют от горестей и потерь. И о том писала, что этим людям можно еще помочь.

И Алана читала — и понимала, что именно так помогла Неа.

Могло ли это хоть немного очистить и обелить ее собственную душу, определенно черную от убийств как чернила осьминога?.. Такую черную, какой видела ее она сама, заглядывая в свое сердце раз за разом и не находя там до недавнего времени ничего, кроме боли, безумия, жестокости и тоски.

Элайза писала, что цвет души зависит от собственных ощущений, от собственных желаний, — но одновременно и от силы того, кто обладает этой душой. «Поэтому, — буквы скакали перед глазами, расплываясь от всё-таки накативших слёз, — душа некогда убившего во благо может быть белоснежной, а того, кто ни разу не убил, но постоянно этого желал, — чёрной, словно беззвёздная ночь. Твой дар, милая, — это возможность увидеть существо изнутри, разглядеть его мотивы и скрытые мысли, разобраться в том, как относиться к миру. Белодухие — это те, кто всем сердцем отдаются тому, что ты считаешь правильным. А ведь то, что ты считаешь правильным, не может быть плохим и грязным, не так ли?»

Сестра писала ещё много о чём: о пышных цветах в садах, о закатах и рассветах в горах, о лесных животных и том, какое бесчисленное количество вещей можно погрызть на суше, начиная деревом и заканчивая изысканными блюдами, — и в самом конце, над аккуратным рисунком поющей на камне русалки, она пожелала своей младшей сестрёнке обязательно приплыть к ней во дворец на рождение своего первенца.

Алана судорожно вздохнула, пытаясь переварить всё только что прочитанное, всю ту правду, на которую ей только что (как и всегда) раскрыла глаза Элайза, и расслабилась в кресле, откидывая голову на спинку.

И правда, душа Линка, того, кто желал уничтожить всё человечество, поработить всю сушу, бела как свежевыпавший снег… он был белодухим.

Нет.

Был бы — если бы не одна-единственная червоточина в самом сердце его искрящейся души.

Девушка прикусила изнутри щеку, машинально стирая с лица влагу, и в задумчивости наморщила лоб. То есть это…

— …насилие? — звук собственного голоса до того ее удивил, что она широко распахнула глаза, дернулась и едва не подпрыгнула.

Да что сегодня творится?!

-…прости, что? — донесся до нее рассеянный вопрос явно увлеченного книгой Вайзли. Интересно, он пришел на самом деле по просьбе кого-то? Чтобы присмотреть за ней?