Сколько же всего стало происходить в его тихой и размеренной жизни, когда в ней появился герцог де Дюран. Как будто этот человек нес с собой сплошное разрушение всего, что казалось привычным. Казалось, сама суть этого человека была в разрушении, хотел он того или нет. Ведь он фактически ворвался в замкнутый мир маленького пригорода на Марне и перевернул его одной своей улыбкой. Там где уже много лет подряд не происходило ничего, кроме череды свадеб и похорон, он заставил людей стряхнуть пыль со своих чувств и эмоций. Даже теперь, стоя на грани смерти, он заставляет людей переживать и обсуждать себя, становясь повесткой дня во всех гостиных. А между тем ведь Клод как никто знал о том, что этот человек устал от жизни так, как будто уже прожил её всю. Захочет ли он, что бы его друг подвергал себя опасности, лжесвидетельствуя на суде, ради того, что бы он вышел на свободу? Наверняка нет. Клод подался вперед, снова опираясь локтями на стол. Теперь, после того, как он сам кое-как примирился со своей новой ролью, ему предстояло убедить Эдмона в том, что ещё не пришло время умирать и что стащить его с эшафота вполне реально.

***

Посидев так ещё несколько минут, Клод решительно поднялся и, выйдя из номера, спустился в холл. Там он помедлил на несколько мгновений, сжимая в жилетном кармане краешек конверта, а затем, твердо решив сжечь этот бред по возвращении, вышел на улицу и, найдя свободный экипаж, отправился к Консьержери. Эдмона стоило посвятить в план его спасения как можно скорее. У Клода даже не возникало мысли, что Дюран может воспротивиться такому спасению, ему казалось совершенно естественным, что спасение происходит почти без ведома и участия спасаемого.

Добравшись до Консьержери, он велел вознице дождаться его и быстрым шагом вошел в здание тюрьмы. Часы, по которым заключенные могли видеться с посетителями, ещё не истекли и Клода провели к решетке, возле которой, как всегда, происходило ещё несколько свиданий, причем и узники, и навещавшие их выглядели весьма спокойными и, казалось, болтали в собственной гостиной, а не через тюремную решетку. Эдмон появился через несколько минут. Выглядел он ещё хуже. Одежда уже пропиталась странной пылью, свойственной только тюрьме, и теперь и рубашка, и жилет с тонкой вышивкой, и фрак, и брюки были в едва заметном налете. Волосы были зачесаны налево на прямой пробор, передние пряли падали на лицо, которое, было слегка серым и сохраняло какое-то апатичное выражение. Эдмон приблизился к решетке и, опершись на нее руками, безразлично произнес:

— Рад тебя видеть, Клод. Знаешь, я уже начинаю привыкать к этой жизни и даже находить в ней определенную романтику.

— У меня хорошие новости, — Лезьё многозначительно поднял брови.

— В самом деле? Какие же?

— Эдмон, — быстрым шепотом заговорил Клод, — слушай меня внимательно. Одна из твоих отставных любовниц выразила горячайшее желание стащить тебя с эшафота.

— Что? — таким же быстрым шепотом отозвался Эдмон, приникая к решетке.

— Послушай, я сам толком ничего не понимаю, но разбираться будем потом, — лихорадочно продолжал Клод. — Скажи, ты давал показания о том, где был в ночь убийства?

— Нет, я не говорил ничего определенного… — пожал плечами Дюран, напрягая память.

— Это превосходно, друг мой, потому что я обеспечу тебе алиби при помощи некой Алин Ферье.

— Кого? — Эдмон, казалось, готов был просочиться сквозь прутья.

— Тихо, — усмехнулся Лезьё, — имя тебе, вижу знакомо. Так вот, эта милая девушка подтвердит твою невиновность, если ты скажешь, что в ночь убийства у тебя была назначена с ней встреча.

— Но… — негромко запротестовал Эдмон и тут же осекся. Что подумает Ида, если узнает, к какому способу он прибегнул, чтобы избежать смерти? Ведь она будет уверена, что это он сам попросил Алин о помощи, да ещё впутав в это дело Клода.

— Послушай, Эдмон, времени сомневаться нет, — продолжал шептать Клод. — Либо эшафот, либо ты говоришь о том, что с тобой была Алин Ферье. Если понадобиться ещё один человек, который должен будет подтвердить твое алиби, то называй меня и говори, что я тоже там был, и плевать на то, что подумают все. Я не хочу присутствовать на твоей казни, поэтому пусть уж лучше думают, что мы шляемся по проституткам.

— А твоя сестра? Что она подумает? — Эдмон уцепился, наконец, за это, как утопающий за соломинку.

— Не беспокойся, я уговорю её не бить меня и тебя за этот маленький проступок, — улыбнулся Клод и, тут же снова приняв серьезное выражение, добавил, — Это один из немногих шансов спасти тебя. По крайней мере, самый реальный.

— Хорошо, попробуем рискнуть, — согласился Эдмон. — Я, знаешь ли, тоже не терял времени даром, так что, может быть, что-то и выйдет.

— Эдмон, — лицо Клода резко помрачнело, — я хочу знать лишь одно, виновен ли ты на самом деле?

Дюран посмотрел в серые глаза друга, чувствуя, что он просто не в силах лгать. Он не представлял себе, что сейчас произойдет в душе Клода, но он не имел права лгать. Не сейчас и не этому человеку. Пусть он отвернется от него после этого признания, но это лучше, чем жить с осознанием того, что ты солгал человеку, которого называл лучшим другом. Тяжело вздохнув и приготовившись выдержать страшный, молчаливый укор Клода, полный холодного презрения, Эдмон глухо произнес:

— Да, Клод, я виновен.

Лицо Клода не дрогнуло, оставшись таким же мрачным, как было, лишь какая-то неведомая сила оттолкнула его от решетки. Отступив на несколько шагов, он замер и как-то не естественно вытянулся. С минуту он молча, без ожидаемого упрека, без презрения, без страха смотрел на Эдмона, сведя брови на переносице. Он осознавал услышанное, пытался примириться с этой мыслью, понять свои чувства. Наконец, облизав пересохшие губы, он проговорил тихим, прерывающимся голосом, словно в легких его не осталось воздуха:

— Спасибо, что не солгал.

Он все ещё стоял в метре от решетки, словно боясь приблизится, как будто за ней был дикий и опасный зверь, который в любой момент мог вырваться и разорвать его на части.

— Если ты больше не хочешь… — начал, было, Эдмон речь, которую он прокрутил в голове уже много-много раз, отвечая и за себя, и за собеседника.

— Эдмон, ты мой друг. Мой лучший друг, — сурово прервал его Клод, делая решительный шаг, к разделявшей их преграде. — Я хочу думать, что знаю тебя, поэтому буду верить в то, что у тебя не было иного выхода, кроме как поступить так, как поступил ты. Я верю, что это случайность, неосторожность, несчастный случай, словом, что угодно, но никак не преднамеренное убийство. Когда-нибудь, когда это все закончится для тебя благополучно, ты расскажешь мне, что там произошло, если сочтешь нужным. Впрочем, я бы предпочел не знать.

— Ты не обязан помогать убийце, пусть даже это твой лучший друг, — спокойно возразил Эдмон, устало прислоняясь лбом к решетке.

— Ты с ума сошел, Дюран? — воскликнул Клод, но тут же понизил голос. — То есть ты думаешь, я позволю тебе умереть на гильотине?

— Я не уверен, что не хочу этого, Клод, — отозвался Эдмон, поднимая глаза на друга. — Смелости покончить с собой у меня бы никогда не хватило, а тут выдается случай окончить свои дни с некоторым ореолом романтизма и изрядной долей драматичности.

Лезьё сосредоточенно взглянул на него и после секундного молчания ответил:

— Зная тебя, могу сказать, что это пустая болтовня. Ты слишком любишь жить, Эдмон. Как только ты заглянешь в глаза смерти, ты не захочешь умирать.

Эдмон лишь молча усмехнулся и отступил от решетки. Время свидания закончилось. С самого своего рождения он идет под руку со смертью. Он как никто знал, что смерть внезапна и неизбежна, и, возможно, был готов к ней каждую минуту своей жизни. Он уже давно не любил жизнь, а лишь по привычке создавал видимость жизнелюбия. По наивности и глупости, по какому-то твердо укоренившемуся клише, люди почему-то верили, что предаваться всем порокам, потакать своим страстям, бесцельно, год за годом, прожигать жизнь значит любить её. Как можно любить жизнь и вести себя к её концу самой короткой и прямой дорогой? Если судьба до сих пор баловала его своим расположением, отсрочивая час расплаты, то это говорило лишь о том, что наказание будет особенно жестоким. Судьба — самый требовательный кредитор, по счетам которому заплатит каждый.