— Да пошёл ты!.. — зло выплюнул в сторону притихшего торговца, подхватил под руки бессознательное тело, прижал к себе, заглядывая в лицо с пытливой надеждой. — Ты меня слышишь, Шерлок? Слышишь? Давай, парень, возвращайся! Не смей уходить — ты мне нужен! — Джон почти кричал, выдыхая каждое слово прямо в бескровное лицо, замирая в ужасе от одной мысли, что Преданный может действительно не очнуться. — Не смей уходить после того, как втянул меня во всё это, слышишь! Я прошу, я приказываю тебе — вернись! Живи, чёрт бы тебя побрал! Успеешь ещё к себе, на небо. Я хочу, чтобы ты был моим, чтобы принадлежал мне, слышишь? Я хочу быть твоим Хозяином, Шерлок! Ну же, возвращайся, несносный ты засранец!.. — и совсем отчаянно, на пределе сил и голоса, вдруг выкрикнул заученную с подачи Ромуса фразу установления Связи: — Отныне твои тело, и разум, и сердце, и душа принадлежат мне! Слышишь, Шерлок? Только мне!
В следующее мгновение непроницаемая темнота навалилась на короля, перекрывая все органы чувств, не давая вдохнуть, обжигающим клубком сворачиваясь где-то в подреберье и расползаясь оттуда по телу холодными липкими языками. Но тут же с треском разорвалась, расползаясь под лучами ослепительно яркого света, вспыхнувшего где-то в области сердца, — дышать стало легче, и перед глазами заплясали красочные картинки, зазвучали голоса, вокруг закружились запахи и звуки, заполняя пространство целой палитрой быстро сменяющихся эмоций и ощущений.
— Джон! Джонни, подожди! Да стой же ты, негодник! — голос сестры забавно звенит далеко позади, а ловкие быстрые ноги весело и босо шлепают по сырой траве. — Джон, если ты упадёшь и разобьешь себе нос, даже не жалуйся!
Джон, не успев возмутиться, что он уже не маленький, четыре года — это ого-го, отец сказал, что он почти уже настоящий мужчина, тут же хлопается на пузо, зацепившись голым мизинцем за корягу. Искры и невольные слёзы сыпятся из глаз, а упомянутый нос — облупленная солнцем и облепленная веснушками картошка — утыкается во что-то гладкое, чуть поблёскивающее отполированной поверхностью в густой зелени. Забыв про яркие сполохи боли, мальчишка заинтересованно тянется к находке.
Аромат трав вдруг смешивается с морской свежестью и слегка кружит голову чистым восторгом. Зажатая в кулаке вещица, согретая собственной ладонью, ощущается правильной и очень нужной. Откуда-то взявшаяся под ногами палуба покачивается. Он встряхивает отросшими кудрями цвета тёмного шоколада (откуда у него кудри, тем более такого оттенка, и вообще, где он находится?) и, ухватившись одной рукой за подвернувшийся канат, разжимает свою стиснутую в кулак маленькую, ещё детскую, ладонь. На ней — небольшой амулет круглой формы, вырезанный из кусочка дерева и тщательно отполированный. Он знает, что это за дерево: старый дуб, растущий в парке недалеко от дома. И совершенно точно помнит — это брат (брат? какой брат?) подарил вещицу прямо перед отбытием. Он не видит лица, только узкую ладонь, мерцающий на указательном пальце сапфир и тихий голос: «Шерлок (Шерлок?), сохрани это, пусть оберегает тебя в пути и напоминает о доме…» Он вертит вещицу в пальцах: на одной стороне выцарапано сердце — знак братской любви, на другой — какая-то буква. Он не успевает рассмотреть…
Палубу снова встряхивает, и Джон, зажмурившись от неожиданности, летит по инерции вперёд, ощущая ветер в волосах и улавливая краем сознания визгливые крики птиц высоко в небе… Полёт не прекращается. Изначальный испуг перерастает в удивление и тут же сменяется восторгом скорости и лихости. Он (теперь совершенно точно он!) помнит этот свистящий в ушах ветер, горячие бока любимого жеребца между сведённых напряжением коленей и тяжесть рогатины в затянутой в кожаную крагу руке. Противное верещание птицы заглушает громогласный визгливый рог. «Ату его, ату!» — рядом, звонко хохоча, стремя в стремя летит на чалой кобыле юный и бесшабашный Грегори, подмигивая своему принцу и потрясая охотничьей пикой. Вдруг вдалеке тревожно закричали люди. Неожиданно зловещий гомон и чей-то пронзительный в своей горечи крик заставляет сжаться замершее недобрым предчувствием сердце. «Король, король! Помогите королю!» — тёмные круги плывут перед глазами. Нет, только не это, только не снова, он больше этого не перенесёт…
Спасительная тьма накрывает тишиной и временным отсутствием бед, но тут же нарушается скрипучим старческим голосом: «Ты должен встать, мальчик, и идти со мной». Ужас перед незнакомым голосом, запахами и ощущениями заставляет открыть глаза. Он в небольшой комнате с высокими сводами, сидит, содрогаясь от холода, на жёстком, застеленном грубым полотнищем топчане. Одеяла нет, он совсем обнажён и беззащитен. Острые колени длинных (о, это снова началось?) ног прижаты к груди, руки стараются обнять собственное тело. Не с целью прикрыться, ему давно плевать на приличия, но чтобы хоть немного согреться. Стоящий напротив старик смотрит строго и повелительно. Желание сопротивляться возникает, но он точно знает, что за этим последует боль (боль — это союзник! откуда это?), и поэтому поднимается и идёт за старцем по длинным коридорам, всё так же зябко подрагивая от гуляющих среди ничем не прикрытых каменных стен сквозняков. Оказавшись в большом зале, осматривается с любопытством. За длинным грубо отесанным столом — несколько человек. Они молча наблюдают за ним и ещё тремя, такими же обнаженными, мальчиками. Те явно младше, но держатся, не ревут, смотрят несчастными зверьками из-под нечесаных, одинаково тёмных от грязи, чёлок. Он чувствует себя не более чистым, чем они, и не менее несчастным. Но показать перед малышами свою слабость стыдно, а перед незнакомыми пожилыми людьми — не позволяет гордость. Она обязательна — так говорил брат. «Человек должен быть сильным и гордым!» Но ему говорят, что теперь он перестанет быть человеком. Почему? Ему говорят, что он будет больше, чем человек. Он почти не будет чувствовать холода, боли, горя и сомнений, он станет ДРУГИМ и будет уметь очень многое. Звучит неплохо. А потом ему говорят, что он многое забудет. Он не хочет! Почему-то это кажется неправильным. Совсем. Он открывает было рот потребовать, чтобы его вернули домой, к маме, к брату, но звонкая пощечина обжигает высоко очерченную скулу и отбрасывает на ледяной, покрытый изморозью пол. Он крепко прикладывается головой, роскошная, хоть и давно не мытая, шевелюра смягчает удар, но на какой-то миг сознание покидает упрямца, которого настойчиво все называют таким затейливым именем…
«Джон!» — нет, имя было другим. И ощущения — тоже другими. Но всё туманится, растекается, приобретает иную форму, и вот он уже чувствует в своих руках крепкое девичье тело, а на губах — поцелуй со свежим ароматом смородины. Девушка смеётся, поглядывает из-под рыжей чёлки, дёргает за тесёмку шнуровки, под пальцами вдруг оказывается мягкая нежная грудь, и он тянется к ней губами, касается, оставляя на светлой коже едва заметные следы. Девушка закрывает глаза и страстно шепчет его имя…
«Шееерлок…» — склонившееся над ним вытянутое бледное лицо и посверкивающие недобрым интересом из-за круглых стёкол очков глаза не вызывают никаких эмоций. Тонкий и бледный язык оставляет мокрый смачный след на его щеке, а сильные и жёсткие пальцы грубо и неприятно сжимают левый сосок. Хозяин. Это всё, что ему, повзрослевшему и вполне успешному воспитаннику Школы, нужно знать и чувствовать. Он, Шерлок, полностью в его власти, он снова обнажён, и это правильно. Так желает Хозяин, а желание Хозяина — закон и источник бесконечного наслаждения. Так его учили, но наслаждения нет, есть только боль и безразличие. Так бывает, это не имеет значения. Ему приказывают повернуться. Он подчиняется и становится так, как велено. Горячее и твёрдое упирается в бедро, а узкое, холодное и острое скользит между лопаток. Мозг чётко идентифицирует размер и внешние характеристики клинка и спокойно отмечает, как тот — ожидаемо и глубоко — вонзается в плечо. Шерлок резко откидывает голову назад, но молчит. Он всегда молчит, и это не нравится Хозяину. Но, пожалуй, это единственное в нём, Преданном по имени Шерлок, что неподвластно магии Подчинения. Он рад этому. Он молчит…
