— Слушай, Шерлок, — Ватсон бережно коснулся ладонью плеча любовника. — Всему можно найти разумное объяснение. Правда? На то и существует твой великий мозг. Давай будем опираться на то, что точно известно, на конкретные факты…
— Когда отбросишь невозможное, то что осталось, даже неправдоподобное, является истиной, — слова Преданного прозвучали недоступным разумению заклинанием, и с каждой произнесённой принцем фразой Его Величество всё больше тревожился о душевном здоровье избранника. Неужели убийство князя и собственная, последовавшая за этим почти что смерть всё же повредили этот светлый и, казалось, ничем не ограниченный ум?
— Ты о чём?
— Ты видишь — я напуган, Джон. Напуган, — мужчину била крупная дрожь. Он отстранился от Ватсона, с каким-то суеверным удивлением взирая на свои трясущиеся руки и всё более возбуждаясь: — Мой разум подводит меня. Так же, как и тело. Я не могу понять логику происходящего, не могу просчитать, кто за этим стоит. У меня лишь один вариант. Но он невозможен! А значит — во мне есть какой-то дефект, и я больше не смогу уберечь тебя от опасности!
— Для начала тебе следовало бы позаботиться о собственной безопасности, друг мой, — не удержался от упрёка король. — Сегодня во время последней схватки — что это было? Тебя же чуть не убили! Как ты мог допустить такое? И почему рука не перевязана? Доктор осматривал твою рану?
— В том-то и дело! — голос принца едва не срывался на крик. — И причём здесь рука? Мой мозг повреждён, в его механизм попал посторонний мусор… Чувства… Они мешают мне трезво мыслить, Джон! Жалость. Сострадание. Страх. Мне не следовало позволять им овладеть собой! Это была ошибка.
— Ты человек, Шерлок, и не можешь не совершать ошибок! — Ватсон часто заморгал, стараясь сдержать бушующие эмоции и подбирая нужные слова. — Но чувства — это не ошибка. Они делают людей людьми. Помогают принимать правильные решения. Позволяют любить и получать любовь. А в том, что сейчас происходит с нами, не виноват ни ты, ни твои чувства. Ты зря…
— Не виноват?! — и без того измученное лицо исказилось ещё больше, а с губ Преданного сорвался короткий злой смех. — Как же Вы ошибаетесь, мой король! А кто же виноват во всём? — Он сделал рукой жест, словно хотел охватить пространство далеко за пределами крепости. — Во всех этих смертях, в сотнях окончившихся здесь жизней, в том, что Ваши подданные предают Шотландию? И не только в этом…
— Я должен был тебя послушать! Я должен был обратить больше внимания на предупреждение Майкрофта! Я должен был заранее мобилизовать флот! Я не имел права поступать настолько легкомысленно, переоценив свои силы и недооценив врага, раз уж мы заговорили о чьей-то вине! — прервал словесное самоистязание Шерлока король, горько морщась от того, что уже несколько часов не давало покоя, свербя в сознании роковым и поздним прозрением. — Не смей считать себя ответственным за всё. И не смей обвинять в чём-то свои чувства. Это лучшее, что могло с тобой… с нами случиться. Послушай… — Ватсон вновь попытался коснуться вздрагивающего, точно в лихорадке, плеча. — У того, что происходило и происходит, есть лишь один подлинный виновник — князь Магнуссен со своими непомерными амбициями и аппетитами. А ещё то, что я всегда был его главным политическим и нравственным оппонентом. Это была наша с Чарльзом война, в которой тебе просто не повезло стать оружием. Которое, между прочим, вместо гибели принесло мне спасение, — синие глаза озарились ласковым благодарным сиянием, но голос стал твёрже: — Что же касается кучки несчастных перебежчиков, обманутых лживыми посулами врагов и собственными обидами или невежеством — то какое отношение имеешь ты к их добровольному выбору?
— Они считают меня колдуном, а тебя — грешником, обольщённым моими мерзкими чарами, — вспоминая убитого доктором Бэрримором предателя, печально ответил Преданный. — И если бы я вёл себя иначе…
— Доля правды тут, может, и есть, — горячо парировал Шотландец, — да только если не твой язык, так что-то другое заставило бы этих глупцов поступить именно так. Когда сердцевина гнилая — весь плод пропадает. Ты лишь помог отделить подпорченный и больной орган от здорового тела. Так что и здесь тебя скорее благодарить надо, а не винить. — Ватсон усмехнулся, грустно и даже слегка обиженно: — Хотя язык твой, правду говоря, порой действительно напоминает жало.
Шерлок взглянул на короля вопросительно, словно не понимая, что он ещё мог натворить, кроме уже названного.
— Ты даже не представляешь, как мне больно слышать сожаления о твоих проснувшихся чувствах, — пояснил монарх на этот невысказанный вопрос. — Неужели ты действительно раскаиваешься в том, что позволил своему сердцу открыться? Что впустил в него тех, кто стал твоими друзьями? Что получил возможность сострадать? — голос Его Величества снизился почти до шёпота. — Что подарил мне не только свою преданность, но и любовь? И что смог принять мою любовь в ответ?
Глаза Преданного расширились от покаянного изумления, когда он вдруг осознал, насколько жестокими были для возлюбленного его слова, насколько глубоко могли ранить Джона высказанные в отчаянии жалобы и сетования. Ватсон сделал всё, чтобы вернуть своему избраннику истинную сущность, настоящую человеческую душу, он дал ему свободу и право делать выбор, множество раз рисковал жизнью, спасая, и, в конце концов, отдал своё собственное сердце. А что получил взамен? Жалкий лепет напуганного мальчишки? Глупый скулёж? Почти что обвинения? И это в момент, когда королю, как никогда, нужна его поддержка, его ум, сила… Да Шерлок попросту предал любимого, покинул на произвол судьбы, захваченный сомнениями, призраками и страхами за свой бесценный разум! Самовлюблённый идиот! А ведь это мгновение, эта ночь — возможно всё, что у них осталось…
— Нет. Джон, — медленно, будто рывок за рывком выбираясь из глубокого мрака, в который сам же себя и загнал, произнёс Холмс, — об этом я не жалею.
— Тогда какого чёрта?.. — начал Шотландец, чувствуя прилив какой-то странной злости — не столько на Шерлока, сколько на те обстоятельства, что привели их к этому разговору, к этим сомнениям и необъяснимому непониманию.
— Потому что ты прав, Джон. Я — человек, и совершаю ошибки, как и все остальные. Потому что боюсь. За тебя. За нас. И не знаю, что делать! — в порыве эмоций принц схватил Ватсона за плечи и даже несколько раз хорошенько его встряхнул, впиваясь в распахнувшиеся от неожиданности монаршие глаза сверлящим взглядом. — Помоги мне, Джон! Не позволяй мне больше думать об этом, хоть ненадолго, иначе я просто сойду с ума от всего. Не позволяй мне говорить, я потом пожалею о сказанном. Я хочу одного — быть с тобой! Любить тебя. Я не могу потерять это, не хочу потерять! Но я не всесилен, и ты всё равно можешь погибнуть, и, возможно, не в моей власти будет спасти тебя даже ценой собственной жизни. Только Бог знает, что нас ждёт. Я — нет. И потому с ума схожу от отчаяния. Не позволь мне сойти с ума, Джон!
Не понимая, как он может удовлетворить эту безумную просьбу, этот душераздирающий крик о помощи, Ватсон секундно замер в руках возлюбленного, словно каменное изваяние.
Шерлок мучительно застонал, запрокидывая голову и беззащитно обнажая стройную шею, подставляясь, провоцируя, требуя безумства в ответ — горячего, страстного, возвращающего вкус жизни. И Джон, следуя не разуму, а вспыхнувшим с непреодолимой силой инстинктам принял вызов, бросаясь в любовь, словно в бой, в бешеный танец на грани жизни и смерти. Надрывая одежду, впиваясь в нетерпеливо трепещущую плоть жадными ртами, не заботясь о случайных свидетелях, они накинулись друг на друга, деля на двоих всю накопленную боль и безысходность, тяжёлый груз вины и почти нелепую надежду на некое, скорее всего, совершенно немыслимое чудо.
Оперевшись спиной о грубую кладку древней стены, заключив Джона в двойные объятия, Шерлок брал своё, отдаваясь, как в последний раз. И угадывая, ощущая обречённость любовника, Ватсон зло рычал — прекрати! не смей! — всаживаясь со всего размаху, понимая, что делает больно, но не имея сил остановиться, чувствуя, что Преданный сейчас желает этой боли, как и он сам, заражённый горячкой захватившего их безумия. Ощущая каждую клеточку выгибающегося в его руках крепкого тела, захлёбываясь обжигающим желанием всякий раз, когда его слуха касался очередной несдержанный вздох, Джон страшился лишь одного — не удержать, потерять, и вместе со всё ускоряющимися толчками сквозь стиснутые зубы монарха стало вырываться исступлённое: — Мой! Никому! Ни за что! — подводя к последней черте, к сладостно-мучительному финалу, к выплеску, одновременно с которым, вместо так и не произнесённого «не отдам», сумерки каземата разорвал протяжный и отчаянный вой, растворившийся в запахе мускуса и пота. Шерлок застонал в ответ, прижимаясь ещё крепче, покоряясь, соглашаясь, беря всё, что Джон мог и готов был дать ему в этот развернувшийся до бесконечности и до боли короткий миг…
