Но не потому ли, что до этого у него просто не было дома? Возможно ли, что не знавший тепла и ласки ребёнок был рад всем, кто проявлял к нему заботу? Он, несмотря на всю собственную колючесть, привязался к Мане, которому было плевать на то, что у него была проклятая рука. Да и сам Мана был тем ещё чудиком. Удивительно добрым, неприемлющим насилие, всепрощающим, но определённо сумасшедшим. Если верить Кроссу, то он стал таким из-за гибели брата. Из-за гибели Неа.

Разве мог быть плохим человек, к которому так сильно привязался Мана?

Аллен всегда испытывал неоднозначные чувства по отношению к Четырнадцатому и не понимал его мотивов. Зачем ему было необходимо стать Графом? И неужели действительно возможно возвести на этот пьедестал другого Ноя?

Пугали цели Четырнадцатого, тот факт, что он собрал вокруг себя компанию верных ему людей, ведь даже его Учитель — Мариан Кросс — не решился нарушить его посмертной воли.

Учитель, кстати, тоже был тем ещё фруктом. Аллен честно так и не понял, насколько искренен был Кросс во время их последней встречи. На самом деле тогда он ему поверил. Поверил, что тому действительно жаль, и что Учитель пытается его предупредить или уберечь, как-то помочь. Но сейчас ему казалось, что он либо пытался что-то до него донести, либо снова направлял свои действия на то, чтобы помочь пробудиться Четырнадцатому.

Почему-то сейчас Алену вообще было сложно поверить в чьи-либо добрые намерения. Все, кто был в его прошлом, теперь представлялись ищущими лишь выгоду, полными лжи созданиями. Кросс сказал, что Аллен должен снять наконец-то «маску Маны», но насколько же надо было быть слепым, чтобы не понять — эта маска никогда и не была ею. Это было его собственное, новое лицо, потому что вся его старая оболочка была уничтожена в тот страшный день, когда Аллен превратил Ману в акума, и восстановлению она не подлежала.

Интересно, когда душа Маны вернулась в этом страшном образе, он снова был в своём уме? Он понимал, что именно наделал, и что происходило? Он хотя бы сожалел о том, что отправил мальчишку, который привязался к нему до одури, на верную смерть — принёс его в жертву своему брату.

Неа Уолкер. Вспоминая это имя, Аллен никак не мог сказать, что конкретно он ощущает. Он вроде бы недолюбливал его, но что-то внутри подсказывало, что это не правда. Что всё совсем по-другому. Что он чего-то не знает. Или, может, что он что-то забыл? Он больше не видел тени в зеркалах. Он сам стал Ноем. Возможно ли, что их личности слились, и именно поэтому в его собственных мыслях появилось столько цинизма?

Что конкретно с ним произошло и почему? Почему вместо того, чтобы идти по выбранному им пути, он лежит здесь и думает, думает, думает. Разве это нормально? Разве так должно быть?

Аллен медленно поднялся и приоткрыл дверь шкафа, на обратной стороне которой крепилось большое, почти во весь рост зеркало. Внимательно всмотревшись в собственное отражение, Аллен так же внимательно изучил пространство вокруг собственного отражения, всё ещё готовый увидеть там тень Четырнадцатого. Но его не было. А собственное отражение казалось Аллену совсем чужим. Разве это он? Разве он так должен выглядеть? Даже если не брать в расчёт серую кожу, стигматы и цвет глаз. Он слишком привык к своим седым волосам и шраму в пол лица. И, несмотря на то, что предпочитал скрывать и то, и другое, он слишком к ним привык. Да, он предпочитал ходить в капюшоне, чтобы люди не заметили его седых волос, ведь мало кому понравится, когда у него за спиной постоянно шепчутся, обсуждая его странную внешность. Аллен предпочитал не обращать на подобное внимания, но если мог, скрывал и шрам, и волосы. А теперь оказалось, что без этих трагичных знаков прошлого он сам просто теряется в собственном теле.

Аллен помнил, что и Тикки, кажется, был удивлён его внешним видом, а значит, Нои не знали, почему так получилось, и это не было в порядке вещей.

Аллен поднёс к лицу левую руку и снова вздохнул. О взбунтовавшейся Чистой Силе напоминал лишь легкий тёмный шрам в форме креста. Как будто ничего и не было. Как будто это не Чистая Сила сломала его жизнь, ведь именно из-за неё его продали в цирк.

Хотя нет. Определённо, быть проданным в цирк было гораздо лучше, чем остаться жить с родителями, которые готовы продать собственного ребёнка из-за того, что тот родился со странной рукой. Даже если они были в сложном материальном положении, даже если они желали ему лучшего, в чём Аллен очень сильно сомневался. У него навсегда остался лишь один родитель, которого Аллен ни разу не посмел назвать отцом, пока тот был жив. Только Мана, пусть даже он преследовал свои цели. Аллену было плевать на подобное. Мана до последнего ждал своего младшего брата, а его кровные родители просто продали его, как испорченную вещь.

Он уже расставил для себя приоритеты.

Аллен оглянулся на дверь. Если он правильно помнил, Тикки, выходя, не закрыл её. Да и странно бы это выглядело после всех заверений о том, что он здесь вовсе не пленник.

Уолкер не знал, что именно он собирается делать. Это был всего лишь ежеминутный порыв, едва пробившийся сквозь бетонные стены сомнений и непонимания. Ему было плевать на то, что будет дальше. Сейчас он желал только убраться из этого дома.

Аллен схватил дверную ручку и уже начал поворачивать её, открывая дверь, как почувствовал лёгкое головокружение, перед глазами поплыло, его качнуло назад, и Аллен упал на пол полностью без сил. Совершенно не понимая, что с ним происходит, Уолкер попытался приподняться, но ладони подло заскользили, и он шлёпнулся обратно.

— Что за черт? — едва слышно пробормотал Аллен, с трудом приподнимая голову и осматриваясь. Ничего нового в комнате он не заметил: тот же покрытый тёмным ковром пол, те же светло-коричневые стены, те же пара картин на стене, небольшая тумба, столик, кровать и шкаф.

Что же с ним случилось?

Аллен попытался полностью расслабиться, а потом снова напрячь все свои мышцы и встать. Получились лишь слегка подтянуть к себе ноги и руки.

Тяжело дыша от таких, казалось бы, шуточных усилий, Аллен обречённо закрыл глаза и подумал о том, не позвать ли кого-нибудь на помощь. Однако, во-первых, не хотелось вообще показывать перед Ноями свою слабость, а во-вторых, у него были какие-то странные опасения насчёт причины произошедшего. Пришлось лежать так на полу, свернувшись калачиком, и в течение следующего часа медленно, рывками переползать поближе к кровати.

Наконец-то сумев затащить собственное тело на кровать, Аллен с облегчением вздохнул и, слегка поворочавшись, решил всё же поспать. Медленно, но верно его силы возвращались обратно. Значит, всё не так уж страшно. Значит, можно немного отдохнуть, а потом уже думать обо всех этих проблемах.

Проснулся Аллен оттого, что кто-то негромко звал его и легонько тряс за плечо. Это тоже было странным, его давно никто так не будил. Линк предпочитал боевое «Подъём Уолкер, завтрак проспишь!» во весь голос. Лави же врывался в его комнату с сумасшедшими воплями, большая часть которых была о том, что за ним гонится «сумасшедший Юу», и даже добрая Линали предпочитала жестокие способы побудки. Вспоминать о том, как его будил Учитель, Аллену не хотелось, потому что там не было ни одного приятного момента: вопли, пинки, холодный или горячий душ. В общем, ещё со времён ученичества Аллен привык просыпаться первым, зная, что так будет гораздо безопаснее для его собственной шкуры.

— Малыш, просыпайся! Уже обед скоро!

«Обед» был одним из того множества слов, которые срабатывали на Аллене лучше всяких будильников, собранных Комуи для всеобщей побудки научного отдела. Тот факт, что после месяца честной работы эти самые будильники научились путешествовать по Башне и безумно полюбили жевать волосы, Аллена ничуть не смущал. К тому же будильники дожили ровно до той ночи, пока один из них не забрёл в комнату Юу. Мечник не стал устраивать истерик, а просто принёс рано утром Комуи обломки всех его «будильников-власоедов», красноречиво тычкнул и ушёл медитировать. Линали рассказывала, что её брат после этого даже похоронил принесённые обломки и ещё долго обижался на Канду.