Что-то чрезвычайно важное!

Аллен, сосредоточившийся на собственных воспоминаниях и замерший перед дверью из комнаты, даже обернулся вокруг своей оси и внимательно вгляделся в собственное смутное отражение в мутной оконной глади. Он был уверен, что тогда, после падения и странной вспышки, очнувшись на белом диване в белой комнате с белым фортепиано и огромными зеркалами, увидел что-то в этих самых зеркалах. Увидел неясно, он тогда только очнулся, перепугано встрепенулся, задрал голову и взглядом поймал в зеркальном отражении что-то, чего там не могло быть.

Но сейчас он не мог вспомнить, что это было. Аллен лишь знал, что был напуган этим чем-то. И ошеломлён. Что-то в отражении взбудоражило его сознание. Было ли что-то не так с отражением его самого, или там появилось что-то или кто-то ещё — Аллен не мог ответить даже на такой простой вопрос. И он сомневался, что на этот вопрос сумел бы ответить Мариан Кросс. Стоило признать, что к Учителю у него совсем другие вопросы и претензии.

Например, почему, за каким акума, от какого Графа (кроме того, что стоял тогда перед ними) и вообще нафига Учитель выбросил Уолкера в бездну, каким-то образом заставив Тимканпи открыть проход в эту странную комнату управления, и заставил своего глупого ученика восстанавливать Ковчег. Нет... Зачем — Аллен понимал.

Аллен не понимал — как?

Как именно он умудрился восстановить Ковчег? Как после бесконечных тычков Тимканпи он наконец-то уселся за белоснежный инструмент, опустил пальцы на прохладные клавиши и, изумлённо вглядываясь в такой знакомый и родной шифр, начал играть. Играть, хотя никогда ранее этого не делал. И ладно бы он играл одну мелодию, запускающую Ковчег! После восстановления и воскрешения всех, кто сгинул в бездну, Аллен, убедившись, что хоть в этом Тикки ему не врал, и, пытаясь не думать об этом странном Ное, понуро устроился за инструментом, и из-под его рук полилась уже совсем другая мелодия! Не менее грустная, мелодичная, удивительно гармонично откликающаяся на сумрачное настроение юноши.

Аллен играл с лёгкостью и отдачей профессионального пианиста, который пришёл в это искусство ведомый своими собственными порывами и желаниями, а не чьими-то наставлениями и понуканиями. Он чувствовал музыку. Ощущал её натянутыми струнами собственной души, вторил ей, повторяя непростые движения пальцев, прощупывая ставшие вдруг такими родными клавиши. Чёрные и белые, послушно издающие те звуки, которых он ждал, ждал с жадностью изголодавшегося без музыки гениального композитора и пианиста.

Как будто он вернул себе что-то давно потерянное. Эта музыка казалась ему пугающе родной и близкой, эта колыбельная, что он играл в белой комнате, словно была напета ему кем-то близким и надёжным в далёком, счастливом детстве.

У него не было счастливого детства. У него не было никого, кто бы пел ему колыбельные, хотя Мана, бывало, рассказывал тщетно пытающемуся уснуть Уолкеру различные грустные и забавные истории.

Но Аллен также никогда даже не прикасался ни к одному клавишному инструменту! Он даже не пел раньше, полагая, что не наделён должным музыкальным слухом. А тут получалось так хорошо и смущающе громко.

И Уолкер же, словно и не он сам, наслаждался собственным пением. Наслаждался удивительно полным и ясным голосом, способным, кажется, выразить каждую эмоцию тонкой, льющейся к небу мелодии. Даже сейчас, глядя в окно и пытаясь разглядеть самого себя, он слегка покачивал головой в ритм неизвестной мелодии и едва справлялся с порывом начать напевать в голос. А вчера за обедом его перехватил Лави, отметивший, что Уолкер мурлычет себе под нос, словно довольный кошак, что-то удивительно мелодичное. Юный книжник даже поинтересовался у Аллена, чему тот так радуется, но Уолкер лишь смущённо пробормотал, что сегодня хороший день, и под недоверчивое хмыканье Лави побыстрее удалился из столовой.

Однако… Почему партитура в Тимканпи оказалась зашифрована шифром, который когда-то в виде игры придумал он и Мана? Или, может быть, только Мана передал Аллену знания о нём? Уолкер понимал, что был ребёнком, и Мана легко мог бы сам подать ему верные идеи для всех обозначений так незаметно, чтобы ребёнок думал, что и сам участвует в изобретении нового секретного языка. Но всё же получалось, что Мана был некоторым образом связан с Ноями? Связан с Ковчегом? Кросс упомянул при нём лишь, что этот Ковчег был заблокирован Четырнадцатым Ноем, который, в свою очередь, предал Семью Ноя в прошлом поколении.

И то он выглядел при этом так, что Аллен понял — никому не стоит знать, откуда юный экзорцист раздобыл эту информацию. Или вообще следует тщательно скрывать свою осведомлённость.

Видимо, в истории этого Четырнадцатого Ноя не всё было чисто. Потому что юный экзорцист отчётливо помнил, что Роад говорила, что Ноев, вообще-то, Тринадцать, и в числе Ноев она считала и Тысячелетнего Графа. Ошибки быть не могло.

Так почему, откуда об этом шифре знал Мана? Зачем он передал его Аллену? И откуда про это всё знал Мариан Кросс?

Аллену очень хотелось хорошенько встряхнуть и расспросить своего Учителя. Но ничего не поделаешь, сейчас тот должен был отчитываться перед таинственным начальством, которого Уолкер у Генералов никогда в глаза не видел. А если учитывать, что он провёл с Кроссом три года… Некоторое время подросток жил здравыми сомнениями: а существует ли и впрямь какая-то организация, на которую работает Кросс и экзорцисты. И если существует, то почему Учитель никогда с ней не связывается?

И почему ему никто за это не платит?

Вопрос про деньги был особенно актуальным и болезненным в его трудные ученические деньки.

Усмехнувшись самому себе и уже наступающему на пятки новому дню, Аллен заспешил прочь, крепко сжимая в руках довольно толстую папку, которую следовало, в идеале, сдать самому Комуи. А если его не будет — Риверу. Миссия на сей раз была слишком серьёзной, а отчёт слишком длинным и требующим много сил от своего составителя, чтобы относиться к этой папке легкомысленно. К тому же Аллен был уверен, что у кого-нибудь на него опять будут планы. Потому что Орден кипел жизнью четыре последних дня, люди сновали из отделения в отделение через открытые и тщательно настроенные Алленом врата. Настройка новых врат это единственное, что Аллен сейчас умел делать с Ковчегом-Который-на-Деле-Портативный-Город. А он был уверен, что функций должно быть гораздо больше. И от того становилось немного страшно при мысли, что у Графа могла оказаться такая мощь, а сейчас, если верить слухам, им удалось не дать Тысячелетнему Графу создать новый полноценный Ковчег. Они лишили его мощного оружия, базы и вообще громадного города. Правда, никто не знает надолго ли.

За размышлениями о роли Ковчега в войне Графа и экзорцистов Аллен незаметно для себя добрёл до кабинета Комуи и вполне предсказуемо нашёл его пустым. Ну, если можно назвать пустым кабинет, из которого при открытии двери в коридор начинает вываливаться отчётная макулатура. Пришлось прогуляться немного дальше до пока ещё безопасных лабораторных помещений, в которых как обычно царило большое оживление, кто-то куда-то бегал с документами, кто-то на кого-то ругался, а ещё почему-то помещение заволокла плотная пелена отвратительного дыма.

О том, что именно и где перегорело, Аллен спросил бы, если бы встретил здесь хоть кого-то знакомого, но, кажется, в этих помещениях носились лишь недавно прибывшие помощники, их на первых порах не подпускали ни к чему серьёзному, и сейчас одни из них выволакивали пустые вёдра, другие тащили ящики с инструментами и…

Аллен, привстал на цыпочки и с удовольствием убеждаясь, что на него не обращают внимания, разглядел взъерошенную шевелюру Ривера в одном из широких арочных проходов. Издав почти победный клич, он кинулся к своей цели, вот только немного не рассчитал и на полном ходу врезался в стальной ящик, опрокидывая и себя, и его со стопки таких же металлических, тщательно запаянных ящиков.

Зато Ривер сразу же обратил на него внимание.