– Ну ладно тогда, – сказала она. Она справится. Раньше справлялась. Он наклонился и ее поцеловал – сухой мужнин поцелуй, и все равно отъял от нее крохотную частицу.

Его фамилии Джейни не знала. Это она сообразила уже потом. Зачем было узнавать его фамилию? Границы так ясны – едва ли нужно их описывать. Но уже потом она пожалела, что не знает фамилии, – не для свидетельства о рождении, не из желания отыскать его и усложнить ему жизнь, просто ради истории, чтобы со временем рассказать Ноа: «Однажды ночью я познакомилась с мужчиной, и то была прекраснейшая ночь на свете. А звали его…»

Джефф. Джефф Неведомочто.

А может, Джейни так и хотела. Может, так и планировала. Потому что Джеффа Неведомочто из Хьюстона никак не найти, и оттого Ноа привязан к Джейни крепче, безраздельно принадлежит ей.

– Но еще не конец. – Такие слова непрошено выскочили изо рта у Джерома Андерсона, когда невролог объявила, что жизнь его с функциональной точки зрения подошла к финалу.

– Разумеется. Мистер Андерсон, это вовсе не смертный приговор.

Но он-то говорил не о жизни; он говорил о работе. Которая, если уж докапываться до сути, и есть его жизнь.

– Доктор Андерсон, – поправил он невролога. И постарался унять панику, глядя, как невролог по ту сторону стола суетится изящными руками, рассказывая ему о его заболевании.

Год после смерти жены все женщины, что попадались Андерсону, были Не Шейла – и дело с концом. Но сейчас он внезапно подмечал черты, какими обладают только живые женщины: как глаза невролога сочувственно увлажнились, как на вдохе и выдохе вверх-вниз ходят мягкие изгибы, еле различимые под белым халатом. Он видел, как ее черные волосы блестят от солнечного света, вдыхал антибактериальное мыло, перемешанное с чем-то легким, знакомым – цитрусовым запахом духов.

Внутри что-то зашевелилось, будто он пробуждался от долгой дремы. Сейчас? Серьезно? Что ж, никто не утверждал, будто разум устроен просто, да и тело тоже. А в сговоре они вполне способны на безобразия. Плодородная почва для исследовательской работы. Переживают ли сексуальное возбуждение пациенты перед лицом смерти или существенного ухудшения самочувствия? Надо отправить Кларку письмецо; Кларк проводит занятные исследования в области взаимодействия тела и разума. Назвать можно «Вопрос Эроса / Танатоса».

– Доктор Андерсон?

В кабинете раздавалось тиканье часов на столе, а еще дыхание, Андерсона и невролога.

– Доктор Андерсон. Вы понимаете, что я вам говорю?

Дыхание – слово вдыхает и выдыхает. Потеряв такое слово, потеряешь всё.

– Доктор…

– Понимаю ли я? Да, я понимаю – я не настолько болен. Пока что. Со всей очевидностью, я еще способен декодировать базовые синтаксические конструкции. – Голос ускользал из-под контроля, и Андерсон совладал с ним не без труда.

– Вам нехорошо?

Он пощупал себе пульс. Вроде нормально, но что-то не верится.

– Не одолжите стетоскоп?

– Что?

– Хочу проверить частоту сердцебиения. Выяснить, насколько мне хорошо. – Он улыбнулся – зачерпнул улыбку из своих тощающих ресурсов, и это не обошлось ему даром. – Прошу вас. Я сразу верну. – Он подмигнул. Да ну ее к черту. Все равно она с минуты на минуту вызовет психиатра. – Честно.

Невролог стащила стетоскоп с длинной шеи и протянула Андерсону. Глаза смятенные, настороженные. Неужто в этом калеке еще теплится искра жизни? Андерсон разглядел свое отражение в окне позади врача, еле видимое против ослепительного металла машин на стоянке: это впалое привидение – и есть его лицо? Собственная внешность его никогда особо не заботила – разве что временами помогала в работе с объектами, – но сейчас потеря красоты больно уколола. Волосы пока на месте, хотя кудри, которые так нравились женщинам, давным-давно утрачены.

Стетоскоп слабо пахнул этой вот женщиной. Теперь он вспомнил, отчего ему знакомы духи. Шейла пользовалась ими, когда они ходили ужинать в рестораны. Может, он сам ей и купил. Без понятия, что это за духи; Шейла всегда записывала, что нужно, и он исполнительно дарил ей запрошенное на Рождество и день рождения, а в подробности не вникал, поскольку думал о другом.

Частота пульса высоковата, хотя и ниже, чем он предполагал.

Шейла бы его высмеяла – «Ну хватит, кончай себя обследовать, лучше прочувствуй», – как она высмеяла его в брачную ночь (неужто сорок четыре года уже прошло?), когда Андерсон посреди соития засыпал ее вопросами – «А так тебе приятно, вот так? А вот так, здесь, неприятно?» – потому что жаждал узнать, что на нее действует, потому что любопытство подгоняло его не меньше, чем желание. И что тут плохого? Секс важен, как и смерть, но отчего же всем как будто по барабану и важных вопросов никто не задает? Кинси задавал, и Кюблер-Росс[4] (и он сам тоже – во всяком случае, пытался), но такие люди встречались редко и зачастую сталкивались с агрессией безмозглого, отсталого научного истеблишмента… «Брось, Джер, – прозвучал у него в голове голос Шейлы. – Брось, не надо».

Он бы должен был смутиться – невеста посмеялась над ним в брачную ночь, натуральный анекдот, – но смех ее лишь подтвердил, что Андерсон сделал мудрый выбор. Она смеялась, поскольку понимала, что он за зверь такой, принимала и его самого, и его жажду знаний, и весь этот человеческий мясной мешок причуд и изъянов.

– Доктор Андерсон.

Невролог вышла из-за стола, положила руку Андерсону на плечо. Много лет назад, когда он был ординатором и сообщал дурные вести, ему и в голову не приходило, сколь велика сила касания. Ногти слегка вдавились ему в кожу сквозь хлопковый рукав рубашки. Представив, что она вот-вот уберет руку, он вспотел и отстранился сам – резко дернулся и отметил, как она инстинктивно, испуганно нахмурилась, переваривая отвержение. Снова села за стол, и ее дипломы по бокам замерли стойкими солдатиками в своих латинских мундирах.

– Как вы? У вас есть вопросы?

Андерсон с усилием вернулся мыслью к тому, что врач ему говорила. К той секунде, когда она произнесла это слово – афазия. Слово – точно обворожительная девушка в летнем платьице, что кинжалом целит ему в сердце.

Афазия, от греческого слова «афатос», означающего «немой».

– Прогноз однозначный?

За дверью по коридору, позвякивая жидкостями в стекле, проехала тележка.

– Прогноз однозначный.

Наверняка следует задать и другие вопросы.

– Я не совсем понимаю. У меня не было мозговых травм и инсультов.

– Такая форма афазии встречается реже. Первичная прогрессирующая афазия – прогрессирующая разновидность деменции, воздействует на речевой центр мозга.

Деменция. Вот с этим словом Андерсон расстался бы за милую душу.

– Как… – и он с усилием заставил себя произнести следующее слово: –…Альцгеймер?

Он же вроде бы на медицинском это учил? Это важно, что он уже не помнит?

– ППА – нарушение речи, но в целом да. Они, если можно так выразиться, двоюродные братья.

– Ну и семейка, – засмеялся он.

– Доктор Андерсон? – Взгляд у невролога был такой, будто пациент у нее на глазах слетел с катушек.

– Не переживайте, доктор Ротенберг. Со мной все хорошо. Просто… перевариваю, как говорится. Все-таки жизнь у меня… – Он вздохнул. – Уж какая была. «Какие сны приснятся в смертном сне, Когда мы сбросим этот бренный шум, Вот что сбивает нас»[5]. – Он улыбнулся, но ее гримаса не изменилась. – Батюшки-светы, женщина, ну что вы всполошились? В Йеле больше не преподают Шекспира?

Он сдернул с себя стетоскоп, протянул ей. Видите, что я теряю? Внутри кипела ярость. У меня и в мыслях не было, что я могу это потерять. Есть ли жизнь после Шекспира? Вот вопрос так вопрос.

Есть ли жизнь после работы?

Но еще не конец.

– Может, вам побеседовать с кем-нибудь… у нас есть соцработник… или, если хотите, психиатр…