О светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами Божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская!

Отсюда до угров и до ляхов, до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев, до немцев, от немцев до карелов, от карелов до Устюга, где обитают поганые тоймичи, и за Дышащее море; от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы – то все с помощью Божьею покорено было христианским народом, поганые эти страны повиновались великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы своих малых детей пугали. А литовцы из болот своих на свет не показывались, а венгры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что они далеко – за Синим морем. Буртасы, черемисы, вяда и мордва бортничали на великого князя Владимира. А император царьградский Мануил от страха великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял.

И в те дни – от великого Ярослава и до Владимира, и до нынешнего Ярослава, и до брата его, Юрия, князя владимирского, – обрушилась беда на христиан…

Ай да снежок нынче выпал! Хорош выдался януарий лета 6731![1] Так и скрипит под копытами поджарых коней и полозьями небольших санок. Любо-дорого слегка покачиваться в седле, словно ты уже настоящий, взрослый гридь из старшей, а не из мизинной дружины, слегка уставший, но все равно собранный и в любой миг готов отразить нападение степняков! Хотя – чего им тут делать, степнякам, среди рязанского леска? С половцами мы давно задружились, мордву тоже усмирили… Владимирцы нынче тоже друзья, а новгородцам тут делать нечего…

Но все равно высматриваешь супостата за каждой заснеженной ракитой, и рука сама ложится на рукоять булатного меча.

Так и ехал Евпатий, молодой сын рязанского боярина, Льва Романовича, гордый, что доверили ему в этот раз настоящее оружие, – пара отличных острых клинков, недавний отцовский подарок, висела у него на поясе, а светлые внимательные глаза то и дело зыркали из-под косматой волчьей шапки на старших товарищей-ратников: так же он удал и грозен, как они? Так же крепко и ладно держится в седле своей пегой кобылки? Так же готов сразить любого врага? Евпатий насупил брови, придавая своему лицу суровое выражение, и направил лошадь в голову отряда, который вел отцовский друг, Ратмир, опытный дружинник, из старших, младший брат рязанского воеводы, тысяцкого Добромира – друга и соратника Льва Романовича. Ратмиру в отряд и отдал боярин любимого сына, чтобы понабрался молодой гридь ума-разума и науке военной обучался.

Небольшой отряд еще утром отправился из Рязани в Муром, сопровождая ценный груз, – в широких санях, запряженных гнедой парой, укрытая теплыми медвежьими шкурами, ехала Настенька, старшая дочь знатного купца рязанского, Родиона Волкова. Везли девицу в Муром на смотрины к важному жениху – боярскому сыну. Не поскупился купец на добрую охрану для любимой своей кровиночки – в отряде ехали и княжьи дружинники, и боярские ратники из Мурома, все как на подбор – воины смелые и могучие, иней серебрит им бороды, а низкое зимнее солнышко играет на шеломах с высокими шпилями. Только и слышно в притихшем лесу, как скрипят подпруги да кони похрапывают.

Евпатий поравнялся с санями и, гордо приосанясь, поехал рядом. Настеньку он сызмальства знал – дворы их были по соседству, и были они вечными товарищами в детских еще играх. Что же, пускай теперь посмотрит – не на сопливого босоногого мальчонку, а на воина, настоящего взрослого ратника. Евпатий нахмурился пуще прежнего и невзначай положил руку на рукоять меча. В ответ из саней послышался заливистый девичий смех. Евпатий с досады поджал губы и посмотрел на Настеньку. Та, зарывшись в медвежью шубу по самые голубые яркие глазки, озорно глядела на друга детства. Молодой дружинник обиженно отвернул нос и принялся внимательно осматривать ельник – не спрятался ли где разбойник. Не обнаружив никакой опасности, он хмыкнул и ударом пяток в бока направил норовистую пегую кобылку на широкую лесную прогалину, чуть в стороне от санного пути. Некоторые дружинники с интересом проводили его взглядом.

Евпатий остановил лошадь, опасливо переступавшую по хрупкому насту, и сделал плечами движение, словно собираясь размяться. Парень украдкой глянул в сторону саней, убедился, что Настя внимательно смотрит на него, и, глубоко вздохнув, одновременно извлек из ножен оба меча. Среди отряда послышались насмешливые переговоры и гогот, кто-то крикнул:

– Давай, Евпат! Покажи удаль! Закрути петли!

– Заплети заплетушки!

Остальные поддержали его одобрительным ревом. Евпатий остановил дыхание и принялся раскручивать мечи, описывая в морозном воздухе широкие восьмерки. Молодой воин, словно в трансе, глядя пристально перед собой, все ускорял и ускорял движения, сияющая на солнце сталь звонко гудела. Быстрее и быстрее, теперь он был окружен, словно серебряным коконом, стремительно мелькавшим булатом. Казалось, что в каждой руке у сына воеводы была дюжина мечей, каждым из которых он рисовал вокруг себя солнечный круг. Лошадь замерла, в испуге навострив уши. Среди ратников стоял гомон, кричали «То-то крутится, как коловрат!» и гулко стучали мечами в щиты. Даже Ратмир, незаметно ухмыляясь молодецкой удали, в полглаза поглядывал на данного ему в обучение молодого дружинника.

Но сам Евпатий всего этого не видел и не слышал, среди мелькания клинков ему неожиданно ярко вспомнился отец. Как тот первый раз обучал его рубиться двумя руками разом. Лев Романович, опытный воевода, любимец старого князя, в рубахе, расстегнутой на могучей груди, чтобы потешить сына, играючи подкидывал в воздух пару тяжелых прямых мечей, ловил их и принимался раскручивать, рисуя сталью смертоносный узор. Он легко управлялся с оружием, словно играл с парой веревочек. Руки опытного бойца, привыкшего рубиться и один на один, и один на дюжину, чувствовали сталь клинка, как свое продолжение. Евпатий стоял, опершись на свой деревянный тренировочный меч, и открыв рот смотрел на отца. Тот улыбался в ответ, показывая крепкие белые зубы, и поучал сына, сопровождая каждое слово взмахом меча:

– Секи с родного плеча и чтоб от плеча до бедра прорубил, а меч своим ходом и вернется к шуйце, и руби дальше, чтоб неповадно было, а если вдруг и уклонился от удара – ты в голову секи, да следом – от макушки до земли самой! А рука сама поведет, коли не зажмешься. Плечи расслабь, а силу удару телом давай! Ногами не стой как вкопанный! От живота идет движение, от жизни, волною. Поймешь это – и в сече обоерукому воину цены не будет.

Ну, теперь пригодится отцовская наука! И в руках уже не скомороший деревянный меч, а пара отличных острых клинков. Ну, теперь напади какой враг – уж он-то!.. В этот момент кобылка вздрогнула и попятилась, неудачно споткнувшись об скрытый под снегом корень. Евпатий качнулся в седле, но, чтобы удержаться от падения, ему пришлось бросить один из мечей и схватиться за уздечку. Лошадь попятилась задом и несколько раз взбрыкнула, а брошенный меч описал в воздухе широкую дугу и воткнулся в сугроб, саженях в пяти дальше по прогалине. Евпатий, краснея от досады, но виду стараясь не подавать, подобрал оружие, убрал оба меча в ножны и под дружный смех воинов вернулся к отряду.