1. Ходящий на двух ногах – враг твой.

2. Ходящий на четырех, имеющий крылья или коричневую кожу, – друг.

3. Пиггер не носит шорты осенью, не говоря уже о зиме.

4. Пиггера не застать врасплох спящим.

5. Пиггер не будет пить подслащенный Kool-Aid.

6. Все свиньи равны, но некоторые просто дерьмо.

Не помню, чтобы папа привязывал мою правую руку к спине или оставлял на попечение свиней, но точно помню, как, упершись обеими руками в толстую щетинистую задницу Савуар Фэра, заталкивал его вверх по деревянному пандусу, приставленному к фургончику. Отец, наверное, последний шофер на земле, который до сих пор использует поворотные сигналы, вел машину медленно, аккуратно руля на поворотах, одновременно рассказывая, что осень – лучшая пора для забоя свиней, потому что нет мух и какое-то время мясо можно хранить на улице, а при замораживании его качество ухудшается. Я ехал непристегнутый (как и любой ребенок, родившийся до появления подушек безопасности и детских автомобильных кресел): упершись коленками в сиденье, я смотрел через маленькое окошко на Савуар Фэра – все это время по дороге на бойню он, падла, визжал во все свои сто восемьдесят килограммов живого веса, словно обращаясь ко мне: «Ты – человеческая слизь, ты выиграл свою последнюю партию “Четыре в ряд”[42]. Ты меня урыл, сукин сын, теперь король – ты!» На светофорах отец высовывал руку из окна, согнув ее в локте и развернув ладонь назад. «Люди жрут то говно, что им подносят на лопате!» – изрекал он, перекрикивая музыку, лившуюся из радиолы. Он включал левый поворотник, но все равно дублировал его рукой, одновременно подпевая Эмме Фицджеральд и заглядывая в список бестселлеров по версии «Лос-Анджелес таймс».

Люди жрут то говно, что им подносят на лопате.

Я хотел бы сказать: «Я похоронил отца за домом и в тот же день стал настоящим человеком» или другую сентиментальную фигню, принятую в Америке. Но так случилось, что в тот день на сердце полегчало. Больше не надо изображать отсутствие присутствия, если твой отец скандалит из-за места на парковке возле фермерского рынка. Или кроет на чем свет стоит престарелых дам с Беверли-Хиллз, пытающихся воткнуть свои огромные роскошные седаны на парковках с табличкой «только для маленьких машин»: «Ты, тупая сука на таблетках! Если ты сейчас же не уберешь свой сраный драндулет с моего законного места, богом клянусь: я врежу по твоей вымазанной омолаживающим кремом морде, и я поверну вспять все пятьсот лет господства белых и спущу в трубу твои пятьсот тыщ долларов, которые ты потратила на пластические операции!»

Люди жрут то говно, что им подносят на лопате. Иногда, подъезжая на лошади к окошку забегаловки или ловя на себе взгляды пришлых ватос[43], набившихся в кабриолет и тыкающих пальцами в сторону вакеро[44], пасущего скот в заваленных мусором полях, прямо под высоковольтной линией, тянущейся вдоль улицы, словно по небу боком плывет Эйфелева башня, я вспоминаю: сколько же разной фигни ad infinitum отец скормил мне, что в конце концов его мечты стали и моими. Иногда, когда я точу плуг или стригу овец, мне кажется, что каждое мгновение – вовсе не из моей жизни, а лишь его «дежа-вю». Нет, я не скучаю по отцу. Я просто жалею, что у меня ни разу не хватило смелости спросить, действительно ли на сенсомоторной и дооперациональных стадиях развития я жил с привязанной к спине правой рукой. Каково это, а – когда тебя с детства растят ущербным? Плевать, что я черный. А вы попробуйте ползать, кататься на трехколесном велосипеде, играть в «Ку-ку» или построить внутреннюю модель сознания всего одной рукой.

Вы не найдете на карте Диккенс, штат Калифорния. Через пять лет после смерти отца и через год после окончания мною колледжа ушел в небытие и сам город. Никаких громких слов прощания. Он исчез не с таким треском, как Нагасаки, Содом и Гоморра, или мой отец. Диккенс просто стерли с карты, как города, которые исчезли с карт Советского Союза во время холодной войны, ставшие жертвой атомных катастроф. Но исчезновение Диккенса было не случайностью, а результатом бессовестного заговора соседних богатеющих городов, где на одну семью уже приходилось по две машины плюс гараж, и жителям уже хотелось, чтобы у них росло не давление, а цены на их недвижимость. После строительного бума в самом начале нынешнего века многие небогатые кварталы округа Лос-Анджелес здорово переменились. В некогда симпатичных рабочих анклавах теперь царствовали фальшивые сиськи, фальшивые дипломы и сфальсифицированные показатели уровня преступности, трансплантация деревьев и волос, липосакция и отсосакция. Общественные советы, ассоциации домовладельцев и местные богатеи заседали по ночам, выдумывая разные живописные имена для своих не очень-то живописных кварталов, и уже до рассвета на каком-нибудь телеграфном столбе вдруг появлялась большая табличка с лазурной, как Средиземное море, надписью. А когда утренний туман рассеивался, обитатели пока еще не облагороженной улицы внезапно узнавали, что проживают теперь на Крест-вью, или Ла-Сенега-хейтс, или Вестдейл, хотя никаких гор, высот или долин поблизости не наблюдалось. Сегодняшние ангеленосы[45], желающие натурализоваться одновременно на Западе, Востоке и Юге, ввязывались в длительные тяжбы, чтобы перепрописать свои милые трехкомнатные коттеджи на улицы Беверливуд или Забеверливуд.

Что до нашего Диккенса, с ним произошли совсем иные перемены. Одним ясным утром мы вдруг проснулись и обнаружили… Нет, город не переименовали – просто исчезла табличка «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ГОРОД ДИККЕНС». И никаких официальных уведомлений или хотя бы статьи в газете или краткого вечернего репортажа по ящику. Всем было плевать. В каком-то смысле горожане были даже рады, что теперь они – ниоткуда. Прежде, услышав, что ты из Диккенса, люди опасливо пятились назад, приговаривая: «Ради бога, простите, только не убивайте!» Ходил слух, что округ отозвал у нас городской статус из-за большого количества коррупционеров. Тут же закрыли полицейский участок и пожарную станцию. В бывшем здании городского совета валяла дурака грубая сикалявка Ребекка, строившая из себя секретаршу: «Никакого ниггера по имени Диккенс тут нет, больше не звоните сюда!» Независимый школьный совет самораспустился, а поиск в интернете выдавал только «Диккенс, Чарльз Джон Хафем» и задрипанный округ в Техасе, названный Диккенсом в честь бедняги, который то ли погиб в битве за Аламо, то ли нет.

Через несколько лет после смерти отца местные решили, что теперь Заклинателем ниггеров буду я. Нельзя сказать, чтобы я откликнулся из чувства долга, фамильной гордости или общественных соображений. Просто я ни с кем не общался, а заклинание ниггеров было поводом хоть как-то оторваться от дома и от хозяйства. Я знакомился с интересными людьми, пытаясь убедить их, что, сколько бы они ни накачивали себя героином и Ар Келли[46], они все равно не смогут летать. Только у отца все получалось легко. Меня же бог не наградил таким звучным, громогласным басом из рекламы дорогих машин. На громких нотах у меня ужасно противный голос. Я вроде самого стеснительного участника бой-бэнда, я – тихоня, из тех, что в музыкальных клипах сажают на заднее сиденье кабриолета, и они не могут претендовать даже на девушку, не то что на соло. Поэтому мне выдали мегафон. Пытались когда-нибудь шептать с помощью мегафона?

Пока город не исчез, с работой я справлялся. Я играл роль кризисного переговорщика лишь раз в месяц, оставаясь фермером. Но когда Диккенс убрали с карты, меня стали звать минимум раз в неделю. Я даже не успевал переодеться, и как был, в пижаме, оказывался во дворе жилого дома с мегафоном в руке, взирая на обезумевшую мамашу на балконе третьего этажа. По ее виду было понятно, что она вытягивала волосы плойкой, но не довела дело до конца, потому что ей моча ударила в голову и она уже перекинула своего младенца через перила. У отца больше всего заклинаний выдавалось на ночь пятницы. И пошло-поехало – целый поток малоимущих ниггеров с биполярными расстройствами. В пятницу, в день зарплаты, они спускали все в баре и, устав от того, что показывал телевизор, они отрывались, раскидывая во все стороны домочадцев, отрастивших себе толстые задницы сидением на диванах, расталкивали ногами коробки недораспроданной косметики «Эйвон», перебирались на кухню, где вырубали радио, орущее песню за песней про добродетели пятничных ночей в клубе, с распиванием бутылок, разбиванием голов и раскусыванием женских телес (в таком порядке), потом на следующее утро отменяли прием с психиатром, с балаболкой-косметологом, которая хоть и работает с головой столько лет, все делает одну и ту же прическу – подсушить, подкрасить и уложить набок. Они выбирали именно ночь пятницы, этот «день Венеры», богини любви, красоты и неоплаченных счетов, чтобы совершить самоубийство, а может, убийство, а может, и то, и другое. Но при мне люди срывались уже в среду. Просто какой-то критический день, честное слово. Какие там говорят заклинания на талисман гри-гри[47], представления не имею. Я нажимаю на кнопку мегафона, и тот оживает, фонит. Половина племени ждет, что вот сейчас я произнесу волшебные слова и все обойдется, а другим жуть как интересно, распахнет ли женщина халат, обнажив свою набухшую от молока грудь.