Тан Медхи много рассказывал о страдании, которое постоянно окружает любого порядочного буддиста. Сочувственно глядел он на тех бхиккху, которые, по его мнению, тяготились происходящим и рвались на праздный остров Пханган, где каждый месяц проводятся молодёжные вечеринки в честь полной луны: «Марихуана — страдание, и волшебные грибы — страдание!» — мягко увещевал присутствующих монах. Страдание было везде и всюду. Не мог он, к примеру, даже с третьего раза выговорить сложное английское слово «birth» — тут же возденет глаза к небу и выдохнет: «И тут — страдание!». Выяснилось, что тайцы отдают в монастырь непослушных детей, чтобы монахи научили их уму-разуму. Что-то вроде исправительной колонии для несовершеннолетних. Поживёт негодник в монастыре пару месяцев, поест рисовую кашу раз в день, поспит на деревянной подушке — авось и шалить перестанет. Иногда, когда Тан Медхи не рассказывал, он пел, причем не сутры, а какую-то свою личную песенку, звучавшую так: «Тидидиди тидидиди».
Удар колокола в шесть часов многим приносил облегчение. Самая тяжёлая и насыщенная практикой часть дня заканчивалась, и наступало время для маленьких удовольствий. Таким было вечернее чаепитие. Несмотря на то, что твёрдая пища была под запретом, с несколькими кружками сладкого горячего шоколада с молоком можно было подпитать тело немалым количеством калорий. Какао любили больше всего. Не раз я видела огорчение на лицах, когда в баке оказывался кислый компот из тамаринда или сладкий травяной отвар. Но тратить время, прохлаждаясь с кружечкой горячего напитка, было нельзя. Вечером хотелось спать меньше, чем утром, а потому вместо сна можно было воспользоваться естественным бассейном с горячей водой из минерального источника. Он располагался рядом с женским общежитием. Днем это удовольствие было под запретом из-за жары, но после чаепития ничто не мешало влезть в саронг, скромно прикрыть плечи полотенцем и окунуться в горячую воду. В такие минуты я даже шёпотом нарушала обет молчания, хотя навряд ли междометие «Ойя!» может считаться полноценной коммуникацией.
Горячие источники пользовались огромной популярностью. Стоило приходить как можно раньше, пока самые просветлённые девы не заблокировали своими телами вход в бассейн, рассевшись перед ним на ступеньках. Если это всё-таки происходило, можно было, конечно, негромко покашлять, но столь неоднозначный сигнал никаких позитивных изменений в расположение тел не вносил. А попросить: «Дамы, подвиньтесь, пожалуйста», было нельзя. Именно в горячих источниках обет молчания приносил максимум неудобств. Как-то раз я погрузилась в воду, и пузырь воздуха, оказавшийся под саронгом, с громким бульканьем вырвался наружу. Глядя на изумлённые женские лица, я пожалела, что нельзя сказать: «Спокойно! Это всего лишь воздух!», и лишь подняла брови и помахала рукой перед лицом. Но только позже до меня дошло, что это был жест, скорее сигнализирующий окружающим об испорченном воздухе, нежели наоборот.
Одна почтенная пожилая дама, которая приехала на ретрит уже во второй раз, горячие источники посещала дважды в день: после завтрака и вечернего чаепития. Такая же пунктуальность была ей свойственна во время визитов в столовую и на занятиях йогой. Что касается медитаций, то их старушка игнорировала практически целиком, в свободное от банных процедур и принятия пищи время отсыпаясь у себя в комнате либо вальяжно прогуливаясь по территории монастыря. Очевидно, для неё ретрит был крайне дешёвым способом отдохнуть в санатории с полупансионом и минеральными горячими ваннами дважды в день. Можно сказать, Карловы Вары, только подушка деревянная!
Вечерний перерыв заканчивался в половину восьмого. Участники ретрита в очередной раз собирались на своих насиженных местах в медитационном зале, распространяя аромат лосьона от комаров на основе цитронеллы. Опаздывающие мешали сосредоточиться более пунктуальным, шумно вытряхивая свои коврики и ослепляя соседей светом фонарей. Через полчаса весь этот цирк перемещался на открытое пространство: начиналась медитационная ходьба вокруг пруда. При этом обувь и фонарики были под запретом, но разрешалось нести зажжённую свечу в лампе. Выстроившись в длинную цепочку, просветлённая молодёжь старалась идти гуськом, но получалось из рук вон плохо. Я воспринимала происходящее как прогулку перед сном, весело помахивала лампой и пыталась не врезаться в спину впереди идущего. Медитировать в такой компании было невозможно. Вместо того, чтобы поддерживать постоянную скорость, участники то ускоряли шаг, то наоборот, замедляли его, создавая заторы на поворотах и преодолевая прямые участки почти бегом. Наконец, ведомые монахами, все снова рассаживались по местам для ещё одной получасовой сессии медитации сидя.
Ровно в девять колокол звонил в последний раз. Это означало, что можно упасть на циновку и погрузиться в здоровый, свободный от попыток сконцентрироваться на дыхании сон. Если в другое время новоиспечённые бхиккху ещё сохраняли человеческое лицо и оставались сидеть, пока медитационный зал не покинут монахи, то в темноте выдержка им изменяла. Пулей участники ретрита неслись в свои кельи, наплевав на то, что это являлось неуважительным по отношению к старенькому аббату и другим монахам. Какие монахи-шмонахи, если голова так и тянется к деревянной подушке! Когда я, выдержав необходимую паузу, добиралась до общежития, жизнь в нем уже угасала. Большинство участниц запирались в своих комнатах и выключали свет, в то время как нерасторопные особы курсировали между душевой и туалетом с зубной щёткой за щекой. Кто-то устраивал инспекцию своей каморки с фонариком и неизменно обнаруживал на стене то паука, то исполинского геккона, и тогда начиналась свистопляска с метлой и прочими инструментами ловли животных и насекомых. Обычно таким образом удавалось загнать супостата в соседнюю комнату, но не более того. Правда, пару раз я ловила больших пауков, гонимых истеричными особами, и выпускала снаружи, пока их не угробили ненароком. Наконец воцарялась долгожданная тишина, и все засыпали. Из многих комнат доносился отчаянный кашель. Видимо, мыться холодной водой из ковшика было нешуточным испытанием для иммунитета городских жительниц. Многие заболевали и на медитациях громко шмыгали заложенным носом, мешая окружающим сосредоточиться.
Каждый следующий день напоминал предыдущий. За обедом, ожидая, пока все наполнят свои миски, я пересчитывала людей на женской половине. Их число неизменно уменьшалось. Причём, те, кто уезжал, часто оказывались даже сознательнее оставшихся. Ближе к концу ретрита среди участников сформировалась группа нарушителей, игнорировавших распорядок дня ради своего комфорта. Вместо того, чтобы клевать носом на утренней медитации и корячиться со всеми остальными на йоге, они оставались в общежитии, где беспрепятственно отсыпались. Вместо медитаций сидя, нелюбимых многими за необходимость долгое время находиться в одной позе, они бесцельно шатались по округе или сидели, развалившись, на траве возле пруда, созерцая безмятежную гладь воды. Зато на завтрак и обед нарушители режима не опаздывали никогда, а чаще приходили раньше других, придирчиво выбирая самые аппетитные куски и не отказывая себе в лишнем ломтике арбуза. На чтении сутр они в лучшем случае сидели с закрытым ртом, а в худшем просто уходили и ждали, когда в столовой вынесут бак с горячим какао. Ну а поздно вечером, в темноте, ряды новоиспечённых бхиккху несли ещё большие потери. На ходьбу вокруг пруда собиралось от силы две трети участников. Само собой, несознательные граждане нарушали не только распорядок дня, но и все правила, которые им не нравились. Поэтому мусорный бак возле женского общежития ломился от конфетных обёрток и упаковок из-под сладкого молока, и к концу ретрита больше напоминал муравейник.
Тем, кто изначально соблюдал все предписания, было ещё сложнее держать себя в руках, видя такой бардак. Однако ближе к концу разъехались и нарушители, так как их неизбежно настигала скука: если в медитационном центре не медитировать, то что остаётся? Многих подкосил девятый день, когда участникам предлагалось пожить ещё более монашеской жизнью — вместо двух приёмов пищи был всего один. Видимо, запасы шоколада и конфет истощились окончательно, и тогда уехало сразу человек пятнадцать. Остальным стало легче. На десятый день в монастыре остались только самые сознательные личности за редким исключением. Уехала даже пожилая любительница горячих источников. Я позже поняла, почему — в последний день после обеда всех отправляли на пару часов заниматься общественно-полезным трудом, и посещавшая ретрит во второй раз дама об этом прекрасно знала. В отличие от спа процедур, сгребание скошенной травы в стога ей было чуждо, так что покинуть монастырь пораньше было самым разумным выходом. Отчалила вместе с ней и другая дама в возрасте, та, что во время медитаций вязала на спицах. В итоге из тех, кто воспринимал ретрит как дешёвый гостевой дом с двухразовым питанием, не осталось практически никого.
