Он с трудом вынырнул из зябкой халды-балдинской жути в питерскую жару и в который раз заново понял, почему у них, у церковников главным пороком считается гордость: тот, кто сохранит хоть искру достоинства, ни за что на свете не сможет принять это измывательство.

Что страшнее – ни на что не надеющийся приговоренный, гордо или покорно идущий навстречу казни, или надеющийся на прощение и ползающий перед судьей на брюхе? Ползающий ему тогда показался бы страшнее. Да, пожалуй, и сейчас. Это, видно, и есть та самая сатанинская гордыня. И он, стало быть, не кто иной, как антихрист.

Эта мысль его позабавила: антихрист это круто.

Хотя… Не пора ли заземлить и достоинство?

Да и сами его непрестанные препирательства с церковью, которая их не слышит, тоже начинают отдавать постыдной принципиальностью, их, пожалуй, тоже пора заземлять, искать у своей вражды причины попроще. В антихристы мать его окончательно задвинула, когда они, задыхаясь, досеменили до приемного покоя и рухнули прямо перед материной шваброй, с Мирохой на руках, переплетенных, как их учили на занятиях по «гробу» – гражданской обороне. И мать, увидев, что Мирохины штаны отяжелели от крови, как ее поломойная тряпка от воды, чуть ли не умильно покивала: ничего, господь поможет. Но не успела она замыть кровавую лужу на коричневой плитке, как уже не выбежал, а тяжело вышел пузатый хирург-грузин: «Ми его патэрали…»

– Ну что, помог твой господь? – Савик обратился к матери с такой ненавистью, словно виновата была она, а не сам Мирошников, поспоривший, что острием своей только что переточенной из четырехгранного напильника финки перережет натянутую нитку (и перерезал, всадив финарь себе в бедро).

– К себе его забрал, – не столько грустно, сколько умильно потупилась мать, и здесь в своем черном платке, как будто заранее надела. – А может, наказал за что.

Как он только не залепил ей по уху!..

– А мать его он за что наказал?!. Отца?!.

– Господь каждому дает крест по силам.

Видно, в лице его мелькнуло что-то такое, из-за чего хирург поспешно стал между ним и матерью. Но это было уже лишнее: он понял, что перед ним не мать, а чужая безжалостная тетка. И отношения у них после этого внешне даже улучшились – он ее просто вычеркнул из тех, кто ему хоть чем-то близок. И деньги впоследствии посылал, будто налог платил, и сейчас следит по скайпу, хорошо ли ухаживает российская военная база за могилой прапорщика-интернационалиста и его жены, но простить ее все равно не может. И забыть Мирошникова тоже: им с Мирохой как будто особенно нравилось друг в друге, что они во всем противоположны – толстый и тонкий, серьезный и смешливый, умный и остроумный… Он даже на Мирохины похороны не осмелился пойти, не мог видеть Мироху присмиревшим.

Вместе с той роковой ниткой оказалась перерезана всякая его связь не только с матерью, но и со школой, и с городком. Но вот во сне он снова утыкается в материнские колени и плачет, плачет, как маленький…

Подсознание не обманешь.

Хотя на уровне сознания он с матерью не примирился, даже видя ее в гробу: она была такая благостная, как будто наконец достигла, к чему стремилась.

Может, он и правда чересчур принципиальный? Мать рассказывала, что совсем маленький, он даже этого и не помнит, он со слезами тыкал пальчиком в малейшее пятнышко на штанишках: грязь, грязь!! А как его дразнил отец, это он уже помнит – показывал на красное яблоко и говорил: смотри, зеленое. И он исходил криком: класное, класное, класное!!!

Может, стремление к правде и чистоте не обязательно навязано идеалом и чувством вины, а иногда наоборот идеал сам рождается из этого стремления?.. Может, таких-то прирожденных искателей чистоты заносит и в антихристы? Может, и Христос был из таких, если только он был? Святой отец в своих брюссельских книжках на разные лады повторяет, что евангелистам такой образ не придумать бы, уж больно они ничем себя больше не проявили, все, что у них от себя, очень буквалистично, мелочно, – пошел туда, пошел сюда, называются какие-то мелкие городишки, случайные собеседники, чьи имена читателю знать совершенно не нужно…

Святой отец нашел очень хитрый прием – при случае вворачивать, что всякое богоборчество это в глубине богоискательство. С намеком, что и новый Савл, когда-нибудь превратится в Павла. В Павла Савельевича Вишневецкого. Возьмет девичью фамилию жены и превратится.

Нет, никак не удается представить, чтобы он мог склониться перед каким угодно идолом. У него и Фрейд в божествах походил недолго – та же, в сущности, религия, та же бездоказательность и замах на всеобщую теорию всего. Но Фрейд со своим авторитетом пока полезен как средство заземления, развенчания всего патетического. А потом можно будет заземлить и его.

– Приглашенье твое я принял, ты звал меня, и я явился! – прогремел грозный бас из прихожей: венский пророк, не любивший музыку, изредка все-таки слушал «Дона Джованни», а потому было вполне уместно, чтобы наследника Учителя вместо заурядного звонка призывало к очередному сражению с моралью приветствие статуи командора.

Перехожу на прием, подбодрил он себя ритуальной шуткой.

Из-за того что у него не было приемной (еще раз поклон отцу Вишневецкому), сына первой утренней пациентки Симе пришлось проводить на кухню, чтобы можно было поговорить с его матерью наедине.

У нее был явный художественный дар, перед ним все оживало.

Электричка гремела ближе и ближе, и черноглазая казачка пятидесяти лет семенила все быстрее и быстрее, стараясь не подпрыгивать – меньше вспотеешь. С тех пор как по ящику начали расхваливать дезодоранты, ей постоянно казалось, что от нее пахнет, хоть здесь, в Питере и не знают, что такое настоящая жара. Правда, кустики, меж которых она семенила, все-таки уже пожухли с краснинкой, будто барбарис…

И тут что-то огромное ударило ее в спину, сшибло с ног, навалилось и, покуда она, ничего не соображая, барахталась, пытаясь приподняться, оно перевернуло ее на спину и уселось верхом. Только тут она наконец разглядела: пацан! Молокосос, сопляк!! И от возмущения завопила громче электрички, решившей кого-то припугнуть сиреной перед платформой: «Сюда, сюда, я его держу!!!» Не он ее держит, а она его!!!

Молокосос пытался вскочить, но она висела на нем мертвой хваткой и вопила, вопила…

Крупная, с сильными обнаженными плечами и решительным носом-картошкой, красная от жары, но казалось, от гнева, мамаша и говорила скорее гневно, чем жалобно: ее сын-десятиклассник набрасывался на одиноких женщин, какой же дурак, в одном и том же месте! Эту дорожку сначала взяли на патрулирование, а потом взяли и его самого. Он что, пытался их изнасиловать? Нет, только опрокидывал на спину, а на последнюю еще и сел верхом. Может быть, он пытался совершить оральный акт? Нет, это она орала, она казачка, они такие.

– Да и я бы ему тоже показала! Он бы у меня летел-пердел… Ой, извините!

– Ничего. У вас в семье принято насилие? Вы его бьете?

– Ну, шлепала иногда, когда был маленький… Как все, не больше.

Правда, когда он был совсем маленький, муж однажды пришел пьяный и пытался ее изнасиловать, только она не далась; но сынишка этого не помнит.

Много мы знаем, кто что помнит, в подсознание не заглянешь.

– А отец был при этом голый?

– Я уж и сама толком не помню, я с ним развелась сто лет назад.

– Хорошо, подождите на кухне, я должен с ним поговорить наедине. Моя ассистентка вас чем-нибудь угостит – чай, кофе?

На кухне – просто срам! Если бы Фрейду пришлось отправлять пациентов на кухню, психоанализ бы загнулся на корню. (Хм, загнулся – тоже ведь сексуальный образ…)

В парнишке не нашлось никаких атавистических признаков – ни низкого лба, ни выпирающих надбровных дуг, ни сутулости с руками до колен, – это был оперный Лель: длинненький, худенький, в оранжевой цветастой рубашке с пояском, златые кудерьки, застенчивая улыбка.