Напоследок оглянулся на Симу – в полумраке чернел ее полуоткрытый ротик, и в груди заныло от нежности: дитя… Как Димка когда-то…
И тут же досада, что она по десять раз на дню бегает наверх (угораздило же их поселиться в одном подъезде… Дедушка будет Димку приобщать к культуре… Наприобщался до архипелага Кэмпбелла…), а стоит папочке заночевать у своих бесчисленных почитателей, так она тут же поднимает панику, батюшке приходится отключать телефон во время треб. А если потом забудет включить – что тут начинается!.. Хоть бы уж сегодня он вернулся, а то шухер поднимется до небес – как же, папочка два раза подряд дома не ночевал! Хотя, казалось бы, чего переживать, ведь святому отцу наверняка уже зарезервировано место на небесах. Ну, поехал к кому-то в пригород, там попросили остаться с каким-нибудь умирающим, ему их только подавай, в любое время дня и ночи готов бежать по первому звонку… Святой отец при всех своих сединах бодр как борзая, одевается на вызов и уходит в темноту с таким же аппетитом, с каким нормальные люди раздеваются после трудового дня. (Да, завидую, завидую – и что? Он брел по коридорчику, стараясь не шаркать тапочками.)
Но все-таки – что же могло помешать Вишневецкому позвонить, где бы он ни находился? Перед нарастающей тревогой привычная неприязнь начинала отступать.
Боже ты мой, которого нету, сколько же невротиков породил проклятый запрет на инцест, на невинные половые контакты между близкими родственниками! Ведь и его собственная неприязнь, а временами и ненависть к святому отцу порождена не только завистью, но и подавляемой ревностью, которая, впрочем, тоже была бы невинной завистью, если бы не сплелась все с теми же проклятыми идеалами. Вот если бы у них хватило мужества честно договориться, кто из них и по каким дням спит с Симой, то ненависть сменилась бы обычным раздражением соседей по коммуналке, вынужденных пользоваться общей ванной. Да, это было бы нелегко, у него и сейчас одна лишь мысль вызывает тошнотный спазм, он и сам еще недостаточно заземлился, но он обязан вдалбливать и вдалбливать себе, что эта тошнота не более чем наследие ханжеской морали – главной разрушительницы нашего счастья, главной причины царящей в мире злобы. Когда он еще только начинал психологом при районной поликлинике, с ним работала женщина-рентгенолог, тетка как тетка, у которой муж то приходил, то уходил, зато сыном она ужасно гордилась, с какой-то особенной скромностью умолкала, когда бабы начинали хвастаться детьми. А после одного Нового года знакомый судмедэксперт рассказал, что его прямо после праздничной ночи вызвали для осмотра ее тела, и даже его, человека привычного, ошарашили черные отпечатки каблуков на ее проломленной груди, – сынуля потрудился. А внутри обнаружили биологический материал сразу и отца, и сына. Отец решил завершить год примирением с женой, а сын их застукал, выбросил папочку за дверь, а с мамочкой обошелся вот таким вот образом…
(Здесь он спустил воду в туалете.)
А все почему? Потому что чувствовал себя чудовищем и в своем «падении» обвинял мать. Правозащитники везде выискивают признаки и призраки тирании, трусливо при этом прислуживая самому страшному тирану – морали. Которая, впрочем, тоже плющит только слабых – да и отец Павел отыгрывается на слабых, вот его, богоданного сына, святому отцу ослепить не удалось, хоть он и носит прозвище Савл…
(Осторожно-осторожно он начал прикрывать визгливую дверь в ванной.)
Опять святой отец, этак и правда до вечера не кончишь. Не кончишь – не случайная ли и это проговорка: его подсознание чувствует, что пора разрядиться, а то он уже досублимировался до слез во сне. Может, Фрейд и перебрал насчет того, что всякая выспренность рождается из сексуальной неудовлетворенности, но все равно надо поскорее с нею покончить, это самое надежное заземление. Нужно только сначала принять душ, почистить зубы – он, так и быть, готов был снизойти к маниакальной Симиной чистоплотности, да и к другим ее капризам тоже: главное, не приплетать каких-нибудь принципов, все объяснять простейшим образом, ну, например, традиционной завистью к пенису, – в его случае и в самом деле было чему завидовать. Хотя во всей красе его богатыря мешал разглядеть живот, увы, необходимый ему для работы с пациентами: со своей окладистой бородой, в длинной рубахе он походил на попа с советских агитплакатов, что с первого взгляда завоевывало ему уважение. Глупая советская власть этими карикатурами лишь создала почтенный архетип, загнав народу в подсознание: раз кого-то десятками лет пытаются высмеять, значит это чрезвычайно важная птица. (Почему, интересно, важных персон называют именно птицами?.. Фрейд, возможно, решил бы, что они легко взлетают – идеальная эрекция.) У него еще в университете была кличка – в глаза Савик, а за глаза Савл, и что же? Позубоскалили, позубоскалили, а потом начали произносить с уважением. (Что только варилось у отца в подсознании, когда он называл младенца Савелием?.. Да ясно что: раз он сам Савелий, то и сын должен быть Савелием, ведь у отца все всегда было самое правильное, остался бы жив, так и сына постарался бы загнать в прапорщики. Мать, правда, все равно вздыхала насчет несгибаемости «заучившегося» сына: ох, папочка родненький…)
Он тогда по невежеству думал, что приятели его уважают за второй разряд по штанге, повторял за другими дураками, что женщины любят силу, – Учитель еще не успел ему открыть, что девушки ищут не силача, но замену отца, а он в первую внебрачную ночь с Симой посчитал, что весь этот ее лепет – ну, там, зачем, не надо, нам же и так хорошо и тому подобное, – что все это обычное – ну, типа кокетство, и малость приналег, – ну, типа поторопил события: женщины ведь любят силу! И уже все вроде было окей, он ее и поцеловал напоследок, и погладил, и чего-то там нашептал, а особенно стараться было и не нужно, потому что он оказался не первым ее мужчиной, а сам он к тому времени уже начинал двигаться в сторону заземления, старался не усложнять, и начал уже отключаться, как вдруг услышал, что она тоненько-тоненько плачет, почти скулит, тихонечко-тихонечко, он и вообразить не мог бы, что она может так пищать… Что такое, что случилось, испуганно залепетал он из «Мойдодыра», и Сима сдавленно пропищала тоньше мышки: я как будто какой-то предмет…
Его буквально скорчило от жалости и стыда, и он тут же в провисающей общежитской койке начал умолять ее подарить ему руку и сердце, именно в таких напыщенных выражениях, почему-то только этим, ему казалось, он и может смыть свое свинство.
До сих пор от этого незаглушимого писка душа разрывается (никак ему не отвязаться от бессмысленного слова «душа» вместо разумного термина «психика»), а главный виновник всех бед под струями теплой воды прямо-таки обливается слезами жалости и раскаяния. Но разве это справедливо – мудрому Савлу терзаться из-за глупости давно исчезнувшего Савика, о которой и сама пострадавшая давным-давно забыла, к ней уже наутро вернулась манера по любому поводу так радостно прыскать, что ее щеки становились тугими, как яблочки.
А вот ему по-прежнему больно… Но тут надо не сублимировать, а поскорее заземлиться в бесхитростном коитусе, поменьше усложняя. Да вот только с Симой не усложнять никак не получалось, из-за нее он до того досублимировался, что бледная Лика из его школы психосинтеза (Фрейд создал психоанализ, а он психосинтез, не итальянскую мешанину, призванную примирить «высшее» с «низшим», а полный отказ от «высшего») уже несколько недель представляется ему неземным существом, на лекциях в ее присутствии ему приходится делать над собой усилие, чтобы невозмутимо рассуждать о таких базовых понятиях, без которых к заземлению и подступиться невозможно: мастурбация, экскременты, клиторальный и вагинальный оргазм, анальный и фаллический эрос и тому подобные элементарности. Бледная Лика все это выслушивала, не поднимая своих прекрасных карих глаз, и он тоже никогда не смотрел в ее сторону, и все-таки краешком зрения различал, что ее тончайшая бледная кожа, сквозь которую были видны голубые младенческие жилки, слабо розовеет.
