— Да, но я от тебя слышала, что Билли актив, — сказала Лорна; вторая транссексуалка, по имени Лилли, рассмеялась. — Попробуй-ка быть пассивом, и увидишь, что с тобой делает большой член!

— Видишь, Билли? — спросила Донна. — Я же тебе говорю: будь с ней поосторожнее. Лорна уже ухитрилась сообщить тебе, что она пассив и что ей нравятся маленькие члены.

Три подруги снова рассмеялись — и мне пришлось рассмеяться вместе с ними. Уже прощаясь с Донной, я заметил, что никто из нас ни разу не назвал ее по имени — ни Донной, ни Доном. Транссексуалки ждали меня, пока я прощался с Джоном; ну и работа у него, подумал я.

Я проводил Лорну и Лилли до станции Шербурн; они сказали, что поедут домой на метро. По тому, как они сказали домой и как держались за руки, я сделал вывод, что они живут вместе. Когда я спросил их, где могу поймать такси, чтобы вернуться в отель, Лилли сказала:

— Хорошо, что ты упомянул, в каком отеле остановился, — обязательно расскажу Донне, что ты и Лорна попали в историю.

Лорна рассмеялась.

— А я могла бы рассказать Донне, что это ты и Лилли попали в историю, — сказала мне Лорна. — Донна обожает, когда я говорю: «Лилли никогда не встречала такого члена, который ей не понравился бы, ни большого, ни маленького», — это ее всегда смешит.

Лилли рассмеялась, и я присоединился к ней, но флирт был закончен. Все это был спектакль для Донны. Я расцеловал подруг Донны на прощание у станции метро, и их щеки были идеально гладкими и нежными, без следа щетины — совершенно ничего на ощупь, и никакой тени на их хорошеньких личиках. И до сих пор они обе время от времени снятся мне.

Прощаясь с ними, я думал о том, что сказала миссис Киттредж, когда они с Элейн путешествовали по Европе. (О настоящих словах миссис Киттредж, а не о той версии, которую Элейн рассказала мне сначала.)

— Не знаю, чего хочет ваш сын, — сказала Элейн матери Киттреджа. — Знаю только, что чего-то он постоянно хочет.

— Я скажу тебе, чего он хочет — даже сильнее, чем трахать нас, — сказала миссис Киттредж. — Он хочет быть одной из нас, Элейн. Он не хочет быть мальчиком или мужчиной; ему плевать, что ему наконец-то так хорошо удается им быть. Он вообще никогда не хотел быть мужчиной!

Но если Киттредж теперь был женщиной — если он стал тем, чем была Донна и две весьма «достоверные» подруги Донны — и если теперь Киттредж умирает от СПИДа, что, если врачам пришлось перестать давать ему эстрогены? У Киттреджа очень густо росла борода; прошло больше тридцати лет, но я все еще помнил, какая она густая. Так долго и так часто я представлял, как она царапает мне лицо.

Помните, что он сказал мне о транссексуалах? «Жаль, что я никогда не пробовал, — прошептал мне в ухо Киттредж. — Но есть у меня ощущение, что если подцепить одного, то и другие не заставят себя ждать». (Он говорил о трансвеститах, которых видел в Париже.) «Наверное, если бы я надумал, то попробовал бы в Париже, — сказал мне Киттредж. — Но ты, Нимфа, ты уже это сделал!»

Мы с Элейн видели комнату Киттреджа в общежитии академии, и мне больше всего запомнилась фотография Киттреджа и его матери, сделанная после матча. Мы с Элейн одновременно заметили, что кто-то вырезал голову миссис Киттредж и приклеил к телу ее сына. Получилась мать Киттреджа в борцовских лосинах и трико. А красивое лицо Киттреджа смотрело с привлекательного и изысканно одетого тела его матери.

Дело в том, что лицо Киттреджа отлично подходило к женскому телу и женской одежде. Элейн убедила меня, что сам Киттредж поменял лица на фотографии. Миссис Киттредж никак не могла это сделать. «У этой женщины нет ни воображения, ни чувства юмора», — сказала Элейн в своей авторитарной манере.

Я вернулся из Торонто, попрощавшись с Донной. Запах лаванды никогда не будет для меня прежним, и, думаю, вы поверите, что я нисколько не удивился, когда дядя Боб позвонил мне в дом на Ривер-стрит со свежим некрологом.

— Ты лишился очередного одноклассника, Билли, — не самого твоего любимого, если память меня не подводит, — сказал Ракетка. Как бы смутно ни было мое воспоминание о том, когда именно я узнал о Донне, я в точности помню день, когда дядя Боб позвонил мне с новостями о Киттредже.

Я только что отпраздновал свой пятьдесят третий день рожденья. Был март 1995 года; в Ферст-Систер снег еще лежал повсюду, а впереди ожидался разве что сезон грязи.

Мы с Элейн поговаривали о том, чтобы съездить в Мексику; она собиралась снять дом в Плая-дель-Кармен. Я с радостью поехал бы с ней в Мексику, но у нее возникли сложности с текущим любовником: этот ее приятель был просто упертым говнюком и не разрешал Элейн ехать куда-либо вместе со мной.

— Разве ты ему не сказала, что мы ничем таким не занимаемся? — спросил я ее.

— Сказала, но еще я сказала ему, что раньше занимались — или пытались, — уточнила Элейн.

— Зачем ты ему об этом рассказала? — спросил я.

— Я пытаюсь соблюдать новую политику честности, — ответила мне Элейн. — Я больше не придумываю истории, или хотя бы стараюсь себя ограничивать.

— И как эта политика сочетается с твоей литературной деятельностью? — спросил я.

— Билли, вряд ли я смогу поехать с тобой в Мексику — по крайней мере, не сейчас, — только и сказала она.

У меня самого недавно возникли неприятности с любовником, но стоило мне бросить его, как я влип в историю с девушкой. Это была новая преподавательница академии, молодая учительница английского. Нас познакомили миссис Хедли и Ричард; они позвали меня на ужин, и я оказался за одним столом с Амандой. При первом взгляде на нее я решил, что это одна из учениц Ричарда — такой молоденькой она мне показалась. Но выяснилось, что этой тревожной молодой женщине без малого тридцать лет.

— Мне почти тридцать, — то и дело повторяла Аманда, словно волновалась, что выглядит чересчур молодо; в результате она действительно начинала казаться старше.

После того как мы начали спать вместе, к тревогам Аманды прибавился вопрос о том, где нам этим заниматься. У нее была квартирка в одном из женских общежитий академии; если я проводил у нее ночь, об этом узнавали все девчонки в общежитии. Но большую часть ночей Аманда была дежурной по общежитию — она не могла оставаться со мной в доме на Ривер-стрит. Так получилось, что я совсем редко спал с Амандой — и это только усложняло дело. И, конечно, проблемой была и моя бисексуальность: Аманда прочла все мои романы, она утверждала, что обожает их, но то, что я был бисексуалом, тоже вызывало у нее тревогу.

— Поверить не могу, что тебе пятьдесят три! — повторяла Аманда, и это сбивало меня с толку. Я не мог понять, то ли я кажусь ей моложе, чем есть, то ли она в ужасе от того, что встречается с таким старым бисексуалом.

Марта Хедли, которой было семьдесят пять, вышла на пенсию, но все еще занималась индивидуально со студентами с «особыми нуждами» — включая проблемы с произношением. Миссис Хедли рассказала мне, что и у Аманды в этой области имеются затруднения.

— Но вы ведь не поэтому нас познакомили, правда? — спросил я Марту.

— Это была не моя идея, Билли, — сказала миссис Хедли. — Это Ричард решил познакомить тебя с Амандой, раз уж она такая поклонница твоего творчества. Я с самого начала не была уверена, что это хорошая мысль, — она для тебя слишком молода и слишком переживает обо всем. Наверняка одна мысль о том, что ты бисексуал, не дает Аманде спать по ночам. Она не может произнести слово «бисексуал»!

— А-а.

Вот что происходило в моей жизни, когда дядя Боб сообщил мне о Киттредже. Поэтому, наполовину всерьез, я и сказал, что «впереди ожидался разве что сезон грязи» — и ничего больше, кроме моей работы. (Переезд в Вермонт сказался на ней благотворно.)

Сообщение о смерти Киттреджа пришло в отдел по делам выпускников от миссис Киттредж.

— Ты хочешь сказать, что он был женат, или речь о его матери? — спросил дядя Боб.