Что бы ни привело к ссоре, ясно было — как и предрекал Херм Хойт, — что Большой Ал ни за что не стал бы уклоняться от боя.

— Мне очень жаль, Билли, — сказал дядя Боб.

Потом мы с Бобом согласились: хорошо, что Херм Хойт не дожил до этого дня. Тем вечером я позвонил Элейн в Нью-Йорк. У нее была отдельная маленькая квартирка в Челси, немного к северо-западу от Вест-Виллидж и к северу от района Митпэкинг. Я рассказал Элейн о мисс Фрост и попросил ее спеть мне песню Мендельсона — ту, которую она пообещала спеть мне, ту, которую она пела для Ларри.

— Обещаю, что не умру в твою смену, Элейн. Тебе не придется петь мне эту песню. И мне нужно услышать ее сейчас.

Элейн объяснила, что песня была отрывком из «Илии» — самой длинной вещи Мендельсона. Ближе к концу оратории, когда появляется Бог (детский голос) и ангелы поют благословения Илие, он исполняет свою последнюю арию — «И горы разойдутся». Ее-то Элейн и спела для меня; ее альт звучал громко и сильно, даже по телефону, и я попрощался с мисс Фрост, слушая ту же песню, что слышал, прощаясь с Ларри. Мисс Фрост была для меня потеряна почти тридцать лет, но той ночью я узнал, что она ушла навсегда, и что бы ни написал о ней дядя Боб в «Вестнике Ривер», этого будет недостаточно.

«Печальные вести для выпуска тридцать пятого года! Ал Фрост, род. в Ферст-Систер, Вермонт, 1917; капитан борцовской команды, 1935 (без поражений); умер — Довер или Портсмут, Нью-Хэмпшир, 1990».

— И все? — спросил я дядю Боба.

— Черт, Билли, что еще я могу написать в журнале для выпускников? — сказал Ракетка.

Когда Ричард и Марта распродавали старую мебель из дома дедушки Гарри, они обнаружили тринадцать пивных бутылок под диваном в гостиной — все они остались от дяди Боба. (И если бы мне пришлось спорить, я поставил бы на то, что все они оказались под диваном после «вечеринки» памяти тети Мюриэл и моей матери.)

— Ай да Боб! — сказал я миссис Хедли и Ричарду.

Я знал, что Ракетка прав. Что можно написать в долбаном журнале для выпускников о транссексуальном борце, погибшем в драке в баре? Немногое.

Прошла еще пара лет — я постепенно привыкал к жизни в Вермонте, — когда поздним вечером мне позвонила Эл. Я не сразу узнал ее голос; кажется, она была пьяна.

— Помнишь ту твою подругу — вроде меня, только старше? — спросила Эл.

— Донну, — сказал я после паузы.

— Да, Донну, — сказала Эл. — Ну вот, теперь она больна — как я слышала.

— Спасибо, что сказала мне, — как раз говорил я, когда Эл повесила трубку. Было слишком поздно, чтобы звонить в Торонто; я просто лег спать. Вроде бы это был 1992-й или 1993 год; может, даже начало 1994-го. (После переезда в Вермонт я уже не столь внимательно следил за временем.)

В Торонто у меня было несколько друзей; я навел справки. Мне рассказали, что там есть великолепный хоспис — все мои знакомые расписывали его как чудесное место, с учетом обстоятельств. Назывался он Кейси-Хаус; совсем недавно кто-то говорил мне, что он все еще существует.

Уходом за пациентами в Кейси-Хаусе заведовал отличный парень, звали его, кажется, Джон, если память меня не обманывает, а фамилия у него была вроде бы ирландская. С тех пор как я переехал в Ферст-Систер, я начал замечать, что не очень хорошо запоминаю имена. К тому же, в каком бы точно году я ни узнал о болезни Донны, мне было уже пятьдесят или без малого пятьдесят. (И не только имена давались мне с трудом.)

Джон сообщил мне, что Донна поступила в хоспис несколько месяцев назад. Но медсестрам и прочему персоналу Кейси-Хауса Донна была известна как Дон.

— У эстрогена есть побочные эффекты — в частности, он может вредно влиять на печень, — объяснил мне Джон. Кроме того, эстрогены иногда вызывают разновидность гепатита, поскольку из-за них застаивается желчь. «Зуд, характерный для этого состояния, просто выводил Дона из себя», — сказал Джон. Донна сама попросила всех называть ее Доном; после того как она прекратила принимать эстрогены, у нее снова начала расти борода.

Мне показалось ужасно несправедливым, что Донна, так упорно старавшаяся стать женщиной, не просто умирает от СПИДа, но и вынуждена вернуться в свое прежнее мужское тело.

Вдобавок у Донны была цитомегаловирусная инфекция.

— В его случае слепота может быть и к лучшему, — сказал мне Джон. Он имел в виду, что Донна была избавлена от зрелища своей бороды, но, конечно, она ее чувствовала — несмотря на то, что медсестра каждый день брила ее.

— Я просто хочу вас подготовить, — сказал мне Джон. — Будьте внимательны. Не называйте его «Донной». Просто постарайтесь, чтобы у вас случайно не вырвалось это имя.

Я заметил, что в телефонном разговоре Джон использовал только слова «он» и «его», говоря о «Доне». Он ни разу не произнес «она», «ее» или «Донна».

Подготовленный таким образом, я приехал на Хантли-стрит, небольшую улочку в центре Торонто. (Для тех, кто знает город: она находится между Черч-стрит и Шербурн-стрит.) Сам Кейси-Хаус был похож на дом большой семьи; атмосфера была настолько теплой и дружелюбной, насколько это возможно, но справляться с пролежнями и мышечной дистрофией можно лишь до какого-то предела — как и с постоянным запахом сильной диареи, как бы вы ни старались его замаскировать. В комнате Донны стоял почти приятный аромат лаванды. (То ли освежитель воздуха, то ли ароматизированный дезинфектант — не самый мой любимый запах.) Кажется, я задержал дыхание.

— Это ты, Билли? — спросила Донна; бельма закрывали ее глаза, но слышала она хорошо. Наверняка она услышала и то, как я задержал дыхание. Конечно, ей сообщили, что я приду, и сестра недавно ее побрила; мужской запах крема для бритья или, может, геля после бритья был мне непривычен. Но когда я поцеловал ее, я почувствовал прикосновение щетины — чего ни разу не было, когда мы занимались любовью, — и на ее чисто выбритом лице все же был виден контур бороды. Донна принимала «Кумадин»; я заметил таблетки на прикроватном столике.

Меня впечатлило то, как хорошо работали сестры в Кейси-Хаусе; они делали все возможное для удобства Донны, в том числе (разумеется) давали ей обезболивающее. Джон объяснил мне тонкости сублингвального приема морфина в сравнении с раствором морфина и фентаниловым пластырем, но я слушал не очень внимательно. Джон также сообщил мне, что Дон использует особый крем, который вроде бы помогает снимать зуд, хотя этот крем также содержит «большое количество стероидов».

Короче говоря, я убедился, что в Кейси-Хаусе Донна в хороших и заботливых руках — несмотря на то, что она ослепла и умирала мужчиной. Пока я сидел у Донны, к ней пришли две ее торонтские подруги, две очень достоверных транссексуалки, явно намеренные прожить свою жизнь женщинами. Когда Донна познакомила нас, у меня возникло сильное ощущение, что она заранее предупредила их о моем визите; может, Донна даже попросила их зайти, когда я буду с ней. Возможно, Донна хотела показать мне, что нашла «свой народ» и была счастлива в Торонто.

Обе транссексуалки держались очень дружелюбно — одна из них флиртовала со мной, но явно напоказ.

— Ах, ты тот писатель — мы о тебе наслышаны! — сказала та, что была более разговорчива, но без намека на флирт.

— Ах да, бисексуал, точно? — подхватила та, которая заигрывала со мной. (Конечно, она просто притворялась. Весь флирт разыгрывался, чтобы позабавить Донну; Донна всегда любила флиртовать.)

— Ты с ней поосторожнее, Билли, — сказала мне Донна, и все трое рассмеялись. Вспоминая Аткинса, вспоминая Делакорта, вспоминая Ларри, не говоря уже о тех летчиках, что убили мисс Фрост, — могу сказать, что это был не самый тяжелый визит. В какой-то момент Донна даже сказала своей флиртующей подруге:

— Знаешь, Лорна, Билли никогда не жаловался на то, что у меня слишком большой член. Тебе он нравился, правда, Билли? — спросила меня Донна.

— Конечно, еще как, — сказал я, следя за собой, чтобы не сказать: «Конечно, еще как, Донна».