Но даже ультимативное заклинание-удар по чужой самости не сработало.
Не помогло и вызывающее сдирание его легких брюк, только обдало жаром воспоминание о последней ночевке - горький привкус пепла сгоревшей газонной травы, похоже, лучшего признака осени в этих краях, холодный пот матраса, ломающий поутру кости…
К черту Готэм, к черту средний запад, он комком стоял в горле. Шорох одежды. Нужда, о которой кричало каждое прикосновение.
Тогда, лукаво ухмыляясь, он перетек к ступням - уж в этой точке нажима он был уверен - завладел обеими, лукавый и пассивный и, подолгу выжидая гнева губами на каждой пятке, демонстративно вылизал твердые стопы; раздвинул податливые колени, мечтая о сопротивлении, о хоть какой-нибудь, любой острой реакции - и когда он склонился у правого, от удара похоти слюнотечение его обезумело, хлынуло водопадом, мерзейшее.
Гримаса Улыбки истаяла, впиталась в налитое силой смуглое бедро, куда он поспешно прижался уродливым рубцом.
- Видишь? Сколько ничтожного я делаю, чтобы породить иной раз великое. Мне обидно, что мне ничего не нужно, - продолжил он свою прерывающуюся мысль, неочевидно, но противоречивую, безрезультатно мучая застежки своих брюк. - Можно забыть утолить голод, и вовремя не унять жажду и откинуться. Кому нужно потом мое мертвое тело? А о смерти я знаю куда больше, чем ты думаешь, чем ты можешь вообразить… Понимаешь, к чему я клоню? Боль для меня не сигнал остановиться. Я могу все, что угодно, но ничего, ничего не хочу.
Бэтмен безразлично, но кивнул ему, хотя этот нарочитый пафос был выдан, чтобы он мог возразить.
Они были так близко, но ничего не происходило - ни искры не высечь, ни бранного слова.
Джокера затрясло - он знал, что отсутствие физических пут не означает свободы - и он был зол сейчас куда сильнее, чем когда либо, но быть параллельной - прямой - линией для этого человека стабильно казалось очень важным, почти жизненно необходимым…
- Но тебя я хочу, - хрипло прокаркал он. Смех почти задушил его, брызнул вместе со слюной, и он поспешил отвернуться, чтобы не замарать своим гнильем гладкой смуглой кожи. - Всегда. Даже такого пассивного, как теперь, хотя это худшее твое состояние… Я мог бы трахаться с тобой вечно, не вынимая даже, слышишь?
Собственные руки рядом с чудесной кожей, покрывающей твердость костей, упругость мяса, струны жил, показались ему обтянутыми измятой, сальной оберточной бумагой из дешевой забегаловки у шоссе.
Но преодолеть это было необходимо и он, шумно дыша, ухватился за невозбужденный геройский орган, в тайнике ладони птицей теплый и беззащитный, присосался к тонкой коже, туго натянутой на мышечное плато живота, доследил до лобка, обратно, до крайней плоти, старательно копируя этого человека, словно отменное зеркало…
- Прекрати, - холодно отстранил его Брюс. - Тебе опять будет плохо. Как всегда. Не надо, не оскверняй себя.
- Ты отвергаешь меня! - поразился Джокер, потерянный без направления. - Никто никогда не отвергает меня!
Брюс устало улыбнулся, ухватывая его под шею, чтобы щекотно нагладить ее увлажненную потом область.
Из-за напряженных дней его и без того рельефная мускулатура еще больше выступала под прочной кожей, плавная и устрашающая, и оттого, обессиленный, он темнел на белизне смятых простыней словно погибающее божество, прежде грозное, но время которого прошло, рассеялось безвозвратно.
- Тебя отвергает само общество, ты уже заговариваешься, - насмешливо проговорил он через печаль. - Ты такой дурак иногда, Джек, это бывает так забавно…
- Меня не интересует общество! - взревел триумфатор, самолично отвергая прежде желанную победу. - Меня интересуешь только ты. Любой из этого общества умеет только требовать формы, ярлыка: вот этот такой, тот такой и похер. Даже если так, и ярлык у тебя на лбу, закрывает обзор - им не понять. Я - урод? Заслуживаю наказаний? Да, да, пожалуй. Какая чушь кричать о луне и цветах, когда я весь в крови и обгадился, какая мерзость, даже мне не под силу! Но я сделал все, чтобы ты был. Почему ты не признаешь, что я был прав? Проклятье… Прекрати быть таким, я тебя не узнаю!
Они встретились взглядами, и каждый с досадой осознал, что области сложных, слишком тонких для их грубых рук материй достигнуты и топят их.
Плоть абсолютно ничего не значит.
- Интересую. Чтобы сломать, - произнес непроизносимое вслух Брюс, с готовностью взваливая на себя тяжесть их лонжи, - или чтобы я тебя сломал, тебе без разницы. О какой правоте ты говоришь, о твоих методах? Ты ведь и сам не знаешь. Ты этого не можешь понять, но я тебе скажу, как наименее сумасшедший: это заворот мозгов. Это - сдача твоему безумию. Меня, впрочем, устраивает. Может, конечно, я помешан куда сильнее, чем предполагаю, но мне все равно. Ответь, террорист, убийца детей, женщин и стариков, придурок, высокомерный шут, хронический лгун, властный, беспринципный ублюдок, самовлюбленный до стервозности ночной монстр, циничное исчадие земного ада, собственный изгнанник за грех саморавнодушия, мое злое отражение. Почему ты все еще здесь? Почему тратишь на меня время?
- Ну нет! - оборвал его спохватившийся Джокер, хаотично нащупывая, в реальности ли он, или его сразили глюки. - Мы не будем выяснять, кто в ком больше заинтересован, особенно после того, как уже вдоволь намерились слабостями. У тебя даже толком не стоит. А, нет, стоит… Ну ты и животное!
- Сложно остаться спокойным, когда тебе отсасывают, - оскорбился Брюс, неосознанно наглаживая бесформенные кудри. - Даже если над тобой просто издеваются. Как же редко ты следишь за языком… “У меня стоит от одной мысли о тебе”, Джек. Неизбежно. Это не сенсация. Ты прав, прав, мне уже все равно. Никакой луны нам, никаких цветов.
Он успел еще подавить неожиданный вздох, едва не вырвавшийся, когда влажный язык в качестве усмирения полоснул ему по запястью, но скрыть очередное поражение ему не удалось.
- Можешь тоже поиздеваться надо мной подобным образом, - обрадовался нескромный Джокер, усмехаясь, когда жертва попыталась смущенно спрятать оцелованную конечность, и вернулся к действиям, которые прежде безнадежно пытался представить как унизительные для себя: заходясь ненавистью от пугача лабиринтов, всосал неравнодушную плоть, сразу же смягчаясь, сжимая и разжимая губы, уложил на язык, хотя его шатала тошнота. Прежде они могли говорить только так - удивительный эффект единственно верного сближения - телом по телу невозможно лгать или что-то скрыть. Ничего не таилось, откровенное, и стоило коже оказаться на коже, и загоралось пламя настоящей реальности.
Он поник, прилежно работая рукой, тер, мял и дул, как на горячее, потому что хотел этого больше, чем всего остального: почувствовать реальность, заключенную в биении его, а не своей жизни.
От продолжительных полупоцелуев член окончательно наполнился, гордо распрямился к горлу, подрагивая, набирая кровь, растревожил утихнувшие было рвотные позывы; дыхания было недостаточно, поэтому он вытолкнул из себя надежду, высадил испачканный в себе орган, тяжело набирая в горящие от отчаяния легкие воздух, но сразу же опомнился, принял обратно - заглотил головку, нежно ощупывая ее языком между губ, чтобы отправить поглубже.
Все невозможные узлы распутывались, когда он чуял его раскрытую ладонь. Пытаться обмануть Бэтмена было бессмысленно, потому что как только он приближался к нему ближе, чем на шаг, все становилось правдой, и невозможно, ненужно было сопротивляться притяжению.
Он мог опознать это ощущение, он был с ним знаком: так затягивают зыбучие пески.
- Ты же не хочешь этого, - придавленно призвал его к ответу обманутый логикой здравомыслия Брюс, не способный притворяться. - Ты догадываешься, что это должно тебя уязвлять, знаешь, что должен укрощать меня, но ничего не чувствуешь, и это жалит тебя. Не думай об этом, я могу тебе помочь: если мне что-то будет нужно, я попрошу тебя, пожертвую своей гордостью, даже учитывая гарантированный отказ. Ради того, чтобы получить отказ, чтобы ты мог отказать мне. Сделаю для тебя такое. А я ведь никогда никого ни о чем не просил. Пожалуй, мне надо попрактиковаться… Другие люди говорят, что красота в хрупкости, - вдруг отчаянно пожаловался он, обреченный на массивность и прочность, которой не мог покинуть, будто саркофага. - В мимолетности. Но что нам делать, Шутник, если все вокруг представляется нам с тобой таким монументальным и неподъемным?
