Джокер, к этому времени освободившийся от захвата и весьма разозленный тем, что это было замечено, но не учтено, с треском ухватил его за волосы, взывая от того, как послушны его рукам жесткие пряди - едва ли не символ, ненавистный и жалящий.

- Во всем этом твоем спиче нет смысла… друг, - заговорил он сквозь раздраженный смех, призывно запрокидывая голову, и заполучил незаслуженный поцелуй в шею, оставшийся гореть там, как открытая рана. - Конечно, ты ошибался. Если ты сам себе не нужен, на кой ты сдался кому-то еще? Это лабиринт без выхода, сечешь? Никто тебя не знает, и ты скрываешься, хотя никто не узнал в тебе Бэтмена или в Бэтмене тебя ни разу за все время его существования. У дяди Гордона не хватает мозгов, чтобы догадаться, кто ты? У этой элитной ищейки? Хватает, просто ему похер. Всем на тебя наплевать, тебе на них наплевать, но крест бросить ты не можешь. Считаешь это делом отца? Да, но это для тебя как цветы на могилу: нечто совершенно иное, твое личное полностью, лепесток к лепестку. Обожаешь свое второе я? Не думаю. Ты кинул его, стоило мне свалить, так ничего тебе и не доказав, и я чувствовал, как ты ненавидишь его, как ты был в себе не уверен - это я про ту нашу милую апрельскую встречу, если ты не понял, когда мне не надо было прилагать усилий, чтобы ускользнуть: тебе не хотелось ловить меня, тебе было наплевать. Я стоял там, на крыше, и видел под твоей маской великолепный пример похуизма! Бэтмен тебе неприятен, верно? Тогда, или уже в ноябре, уже в допросной. И что вы с ним не поделили, мм? Что? Боишься, что без него не существуешь? М-м… Завидуешь ему? О, серьезно? Завидуешь? Шизик. Он не лучше тебя, ты это знаешь, но у него что-то есть, чего ты желаешь, верно? А это интересно. Чего? Чего тебе не хватает?

Стальные пальцы в ответ прихватили его по внутренней стороне бедра чересчур близко к опасным местам гордости и достоинства, и он злобно взвыл, уподобляясь гиене.

- Ошибался, - подтвердил Брюс, замеряя губами уродливую метку на горячей щеке, ненавистную в сотне параметров: никто не узнал, верно, но с одним только исключением. - Нет, выход есть, и вот я и умираю от озлобления. Слишком много на себя беру, знаю, и мне было так горько отказать тебе тогда, когда ты не принял моей жизни. Даже если ты… ты все еще Джокер, подскажи, а то я не знаю, вдруг ты уже сбросил кожу? Но я могу кое-что еще, превышающее мои возможности. О, я так попал, я в полной заднице. Ничего не изменить, все даже не случилось, а было неизбежно. Ты есть, тебя слишком много, ты слишком настоящий, ты меня раздавил. Появился однажды и этим закончил мою жизнь навсегда. Справляйся с этим знанием, как хочешь, к счастью, это не моя забота.

- Я ни черта не понял, - предупредил его Джокер через протяжную паузу, в которой он, ласкаемый как-то неверно, пытался выяснить, в чем причина промедления: он чувствовал возбуждение, свое и противостоящее, желанное, пусть не облекшееся еще в физическую форму, но существующее. Его руки имели доступ к незащищенной шее, и его вечная, единственная радость - возможность разрушить все и не-использование ее - были реальны. - Я признал тебя, а ты все слил! И я слил тоже. Я маршировал вокруг тебя эти месяцы, как гребаная мажоретка, а теперь ты говоришь, что сдаешься без боя?

Но что-то изменилось, и хуже всего было даже не то, что он не мог понять природу краха, а то, что тот произошел, похоже, уже давно; и с того момента, как в полумраке гостиничного номера ему предложили новые, особенные выразительные средства для их взаимодействия, он впервые не мог понять этого тела.

На собеседовании с апрелем изнуренный бездействием Бэтмен, немытый, нечесаный, с дурацкой бородой поразил его, а ведь, покидая Аркхем, он трепетал от предвкушения обещаний боли, прежде так упруго наполнявших этот образ (в безжизненном нутре его это было подобно бочке пороха, воспламененной ненадлежащим хранением); пробуждение в полете помнилось подозрительным, и мучило его до самого момента заключения их странного, насквозь фальшивого договора - ни один из них соблюдать его не собирался, соблюдали оба - и теперь все, что было ему так ясно, вся та тьма, что наполняла Брюса Уэйна - землистая, похоронная, сырая, приятно пряная - оказалось таким неизвестным, почти инопланетным.

Это лицо - тот изящный набор линий, достойный слежения - привычно ожесточенное, теперь совсем окаменело в каждой черте, делая из черного рыцаря истукана - и вот Джокер еле-еле мог узнать Бэтмена.

- Ни черта не понял, я вижу, - согласился Брюс, кривя рот от омерзения, когда нервная рука, не сдержавшись, нерешительно прогладила его по спине, почти сжигая шелк своим жаром. - Ужасный Джокер недоволен своим человеческим происхождением! Всеми сопутствующими ему достоинствами и недостатками плоти. И я тоже ненавижу тебя, как ты сам себя ненавидишь. Так отпусти меня, я заплачу сколько угодно, умоляю.

Джокер нахмурился, забывая улыбаться - именно это он сперва, в начале пути, еще не зная, какие бураны иной раз бушуют в этом взгляде, не видя еще никогда его в живую, мечтал услышать.

Когда бился о стены, столкнувшись с другими преградами - с тем, что и делало этого человека уникальным, в том числе и с его непостижимым упрямством… Тогда, когда обнаружил, что сама собой протянувшаяся нить между ними - безумие, одержимость, планетарное притяжение - таит в себе самые мерзкие ловушки - биение тела, призрак кривизны, но в их космосе отчего-то целебный и правильный; тогда, когда не мог больше продолжать, но насмехался над этим, и полз дальше: Брюс - такой же, но еще может получить недостижимое для него самого.

- Я слишком сложен для тебя? - пафосно, но с сомнением предположил он, цепко узнавая в движениях рук и гримасе красивого лица безусловные признаки обратного.

- Не пудри мне мозги, - отрезал Брюс, надменно поджимая губы. - Ты меня разочаровываешь. Я-то думал, ты неуязвим, а ты так же поражен прошлым, как все остальные. Где же твой имидж бессердечного хама? Спасибо, что не пропел свою исповедь под готическую музыку. Так бы я точно заскучал, а ведь не такой реакции ждет признанный артист, верно? Ты не имеешь права решать за меня, что меня достанет. Я остался в дураках, потому что брал того, кого брали силой? Запачкался этим? Крушение героя, грехопадение? Может, осудишь меня за мужеложество? Я “не лучше тебя, такой же ублюдок”, или куда хуже - какая там формула у твоих обвинений… Или ты думал, что я так просто поверю, что ты возненавидел меня за поцелуи? За те ночи, что тебе было из интереса жалко остановить меня, когда я задевал твою память? Тебе было смешно, Шутник? Ты тихонько хихикал, видя, как я серьезен, ты прятал улыбку на моем плече, когда я искал у твоей наготы ответов на все вопросы? О, я бедствовал впотьмах без чего-то безусловного, не буду скрывать, и ты пришел ко мне в минуту нужды и встал на колени, чтобы хоть кто-то унизил тебя, а я и рад был стараться!

Под его нервно подрагивающей от разочарования ладонью, широко уложенной на притворно хлипком плече, умирало от гнева его чудовище: словно демон, сжигаемый молитвой, оно нескрываемо страдало под каждым рухнувшим словом: прямота всегда выставляла его в невыгодном свете.

- Ты упрощаешь, Уэйн! - ярилось оно, извиваясь, восхитительно существующее, прекрасно материальное, удивительно живое. - Давай, жми сильнее, давай, давай, давай! Что все обо мне? Мне просто тебя…

- Какая чушь. Тебе не жалко. Не больно. Не страшно. Может, вообще все твои чувства одноразовы? - ядовито улыбнулся окончательно сошедший с рельс Брюс. - Ты случайно не имитируешь оргазмы? Ты так ловок, что сможешь даже это, верно? Это все слюна. Слюна, семя, пена морская - какая разница, верно? Ты транслировал это в атмосферу так явно, что я начал понимать тебя. Ты ведь притворяешься? Притворяешься моим соперником через силу, верно? Я думал, ты оставил свои трюки с массовыми убийствами чтобы не злить меня, а на самом деле тебе просто лень? Тебя оглушает скука? Нет? Тогда… Тогда, когда ты приласкал меня, увидев эллиотова хастлера, мрачного и бледного, такого… особенного в своей внешности - это было наказание, верно? Отсроченное действие, которое теперь должно было заставить меня мучиться виной. Каждый раз, когда ты брал у меня в рот, проигрывалась душещипательная сцена изнасилования, и наш бледный клоун беззвучно рыдал под шарманку? Каждый раз, когда я брал у тебя, ты торжествовал от моей глупости? Наверное, видел, как я чищу губами их члены, когда сцеловываю твою слюну?.. Ну верно, вылизываю пол в мужском сортире, писсуары, а? Это они взяли меня тогда, когда я впервые раскрыл спину по-настоящему? Это они говорили со мной о сотне вещей так, будто понимали меня, это они совершенно невозможно и так приятно были на моей стороне в минуты поражений, у них крепкое худое тело, так ужасно хорошо подходящее к моему? Они мне ближе всех остальных, и им, значит, я так же близок? Их, выходит, надо во всем винить?