Он сказал все это, бессмысленное и пустое, и помрачнел еще больше: отнять у чертового клоуна охотничьи угодья значило усомниться в его браконьерской натуре, признать отсутствие у него формы - но у него самого была сторона, которой он следовал, тут он был не один, их двое, и смерть - вот что только могло дать им приблизиться друг к другу - как тягостно, как пусто, он досуха выпит, как он устал, устал, устал…
Джокер скривился, не имея будущего, только прошлое, жалея только остатками рассудочного, что правда прозвучит как жалобы и оправдания: ни тем, ни другим это не являлось.
- Мне всегда интересовала эта логика, - не сдался он, усердно работая с тем, что только и было у него. - Все хорошо? Ха? Даже когда у них кишки на полу, держат за руку, или ползут подержаться: “Все будет хорошо”. Все не зря, ничего не лишено смысла! Ты не понимаешь физики черной дыры, но все равно - все под контролем, не грохнет. Хотел бы этого не знать, да? О, твой старый знакомый Джо-кер умудрился побывать кобылкой еще…
Он остановился, тяжело дыша, оживленный, взнервленный.
- Мне отвратительны обстоятельства, при которых у кого-то в твоем присутствии “кишки на полу”, но… Я больше не смогу не знать тебя. Я не такой псих, чтобы говорить это в прямом смысле, но достаточно странен, чтобы сказать так в переносном, - признался вдруг Брюс, но Джокер его не услышал, иронично вскидывая брови прошлому, кривя губы в изучающей улыбке - и вот это было самым страшным, и даже вот эта попытка купить его чувством вины, чтобы выпотрошить потом полностью, не могла сравниться с этим…
Джек совершенно иссох, и только гордость, которой он сам заразил его, не испугавшись его чумы и не отвернувшись, только она еще отзывалась - практичный военный, угрюмый одиночка, который никогда не смеется, потому что Улыбка не сходит с его лица; он-профессионал, охотник, совершенный в увесистом куске льда, где плоть давно кристаллизовалась - навсегда, но мечтающий истечь воском под землю, просвистеть в ночь шутихой; одна часть дурака, одна часть гения, взбить, перемешать и вымочить, чтобы стало мягче: проще сожрать и чтобы лучше горело, вот только дурной запах мертвячьей крови никуда не уходит - и как простить это тому трейлерному зоопарку, который покалечил его? Как простить это себе за счастье узнать его? Как осознать, что такое настоящее “ничто”, где он сам избран, но только главной жертвой?
Насилие порождает насилие, смерть - смерть, и если тьма оплодотворила его, как было не родиться темноте? Верно, настоящая антиматерия: ничего, ничего нет у Джокера даже для себя. Особенно для себя, но этой стороне он так много дал - пусть случайно, пусть невзначай - о, ужас надежды, пучины доверия, оковы братства…
Брюс протянул руку - широкий антрацитовый рукав японского халата обнажил крепкое предплечье, чистую богатейскую кожу, кривой, тонкий шрам, голубые вены, трогательную родинку на запястье, соскальзывая в сторону так плавно, что прямые древки начерченных из шелковых нитей стрел исказились гадюками - и разгладил правый уродливый рубец Улыбки, выглядя так убедительно, что засмотревшегося Джокера передернуло.
- Не тошнит от правды? - весело удивился тот самому себе, пытаясь избавиться от заливающей его рот призрачной спермы, лихо превращенной пока еще основательной бэт-реальностью в самое себя - просто слюну.
Изнывающий от стосортного гнева Брюс переместился к губам, и собрал ее в ладонь: жадный полудурок, похоже, даже не подозревает, какое впечатление производит. Все произнесенное звучало так примитивно и нарочито - о, правда всегда производила подобный эффект.
Кончики пальцев и сухие, твердокаменные костяшки приласкали шрамы - правый-издевка, левый-рвань.
- Нет. Теперь это ты. Красиво, - прохрипел он, стыдясь своего поражения. - Без шрамов ты был бы слишком смазливым.
В посветлевших серых глазах зажегся вдохновенный огонь - мягкий ночник у кровати, пугающий иных монстров, желток фонаря на зимней подъездной дорожке праздничной ночью, горящий для мальчишки, ждущего под елкой пожарную машинку - почти как настоящую! - или полосатого воздушного змея, обещающего ему своим существованием лишние минуты с отцом; сигнальный отсвет подошедшей вовремя помощи, дружеской руки, трепещущего сердца - не в качестве оброка прошлому или плодородной почвы, умеющей питать, а в ином призвании - но такого Джокер, конечно, понять не мог в принципе.
- Тебя это заводит? - гадко сказал он, и хлюпнул слюной, рассасывая нижнюю губу, особо мерзко вскидывая пустой взгляд, и сам не заметил, как снова соскользнул в настоящую откровенность, пусть и иносказательную. - Это странно. Ты извращенец, Брюс Уэйн. Я говорю о другой правде, как ты не понимаешь. Я то, против чего ты стоишь, потому что у меня, бедняги, ах, не было выбора, потому что я таким рожден. Я убивал хуже, чем с удовольствием: я убивал из интереса, просто так. Сначала птенчиков и котят, потом таких чернявых красавцев-мальчишек, как ты. Маленьких девочек. Их матерей. Я могу это делать, видишь? Я просто болен, ах, как я болен! Травмирован! Ждешь, что я скажу, что солгал, и выдам какую-нибудь красивую историю про Кашмир?
Получить немного напряжения - этот черный рыцарь, черный рыцарь…
Но черный рыцарь не смутился, не дрогнул, устоял, в тайне от него угнетенный самим собой так, что не мог больше быть облученным - и Джокер сам отмахнулся от этой лжи: Брюс его слишком хорошо знал, слишком хорошо мог узнать, чтобы не учесть факт пострашнее несуществующих мертвых девочек - он никогда бы не запомнил таких незначительных жертв.
Незначительные изменения атмосферы он почуять не смог, все так же убежденный, что в его ложь - урон от унижения, физического или морального - поверили.
- Я обещал держать тебя, и буду держать, чтобы это не повторилось, - глухо сообщил Брюс, напряженно сдерживая тоску. - И о шрамах, Джек, о которых ты сказал столько громких, пустых, лишних слов… Сколько можно объяснять? Это ты, твое лицо. Было бы лучше, если бы ты стыдился их или ненавидел, даже если бы я не смог тебя тогда уважать. Не пытайся меня обмануть, ты в жертвенном восторге. Проклятый Крейн со своими ящиками Пандоры… Даже если я благодарен ему - и такое бывает… Это радость, знаешь? Ты рад. Вот какое чувство тебя захватило, вот так оно называется.
Ведомый уродливой, но гордостью охотника, у самых слабых Джек ломал хребет постольку поскольку - и неужели это не было ужасней? Абсолютная пустота.
- Ты просто псих, Бэт, - удивился Джокер, не услышавший его, и читающий только по мимике и жестам: надеялся, владеет противником полностью. - Это весело, я и не ждал, что ты меня так обкатаешь.
Брюс подавил разгорающуюся в глубине черепной коробки головную боль, выше вздернул подбородок, впервые отводя взгляд, но спасовать себе не позволил - причитают у гибнущего тела, которое уже не спасти, только трусы и подлецы.
О, он сам был плох… Считал, что все вертится вокруг него, но на самом деле ничего не решал.
Но он был готов, даже если Джокер будет хохотать в омерзении, возненавидит его… Потому что это будет воспринято им только как та самая слабость, которую он в себе ищет, и не может найти.
Верно, вражда лучше, чем та пустота, что сейчас скалится из бледного лица.
- Джек… - просипел он, сжимая пальцы на ухваченном властным жестом клоунском предплечье: его стремительно поглощала ненависть, и ее причина сейчас была рядом, осмеливалась шутить с тем, с чем шутить не следовало никогда.
- Ты не слышал? Когда мне исполнилось шесть, у меня вдруг появилось двенадцать мужей, которые трахали меня в очко, и был мой отец, который трахал меня в мозг. Даже жаль, что нас так скоро развели гниющие раны! Каждый из этих тринадцати трахал мою мать, какой бы телкой из его коровника она не была: им всегда перепадало, перепало и со мной - каждый из них трахал меня, Бэтмен. Никакой загадки, исчезла таинственность, да? В этом что-то есть, ты не думаешь? Интересное сложение и вычитание, мм?
- Это чудовищно, - осторожно подтвердил Брюс, честно скрывая и дикую, разрушающую злобу к покойникам, охватившую его. - Это чудовищно, и это в прошлом. Теперь…
