Что-то значит? Не значит ничего?

Джокер все грохал кашлем - громко, надрывно - это слишком затянулось, и после минутной муки приступ перешел в лишившие его воздуха рвотные позывы.

Эллиот не трогал его - флегматично околачивался рядом, так праздно временами покачиваясь на пятках, будто был счастлив, наблюдая, как из кривого рта пошла обильная красная рвота, полилась на клоунскую грудь, на живот, зловонная - Брюс сразу же почувствовал ее кисло-медный запах даже со своего места.

Дух крови в содержимом его желудка был слишком силен, и пару жутких секунд пораженный герой переживал гнет особенного чувства: придурок и правда серьезно себе навредил?

- Джокер?! - тревожно позвал он: черный грим на белом лице перестал казаться ему маской, и он презрел осторожность, слишком взволнованный видом красной жижи без сгустков, густо подмешанной в пищеварительном соке.

Но на прокусывание языка было не похоже - было бы глупо думать, что он, улыбающийся, успокоенный, весело заигрывающий с врагом, смирился - но похоже ведь не было…

Ответом ему были только мученически сведенные брови: немного придя в себя, чертов неутомимый клоун пустился снова биться в своей паутине - рвота потекла на столешницу…

- О, нет-нет. Шельмуешь! Так дело не пойдет! - встрепенулся Эллиот - бросился на него, засуетился, низко наклоняясь, чтобы быстро ощупать его бока. - Ага! - вскрикнул он обличающе, неловко подцепляя что-то пальцами - и справился не сразу: предмет был качественно придавлен злобным телом. - Какая жалкая попытка, Джокер! Кстати, не проще ли было хранить это за щекой? Стыдно? - торжествовал он, по-мальчишески широко улыбаясь. - Я думал, такие шутки тебе по вкусу!

Он стал небывало многословен, и даже не скрывал нервного испуга: на длинной нейлоновой нитке покачивалось что-то металлическое и определенно острое, все в бурых наплывах старой и ярких разводах свежей крови.

Джокер раздосадованно зарычал, практично и теперь без лишних спецэффектов отплевывая слизь, и задергался активнее.

Чертов придурок хранил лезвие в желудке, привязав за какой-то из коренных зубов! И Брюс нахмурился, расправляя охваченные знакомым томлением плечи: то ли опыт, то ли инстинкт подсказывал ему, что что-то было не так.

Так он осознал вдруг, как сухо сидит в карих глазах холодный расчет, как расширены в них зрачки - не иначе, ожидание удовольствия - и как близок к его дрожащим от натуги пальцам удерживаемый в наверняка равнозначном для этого человека плену Глок…

Действительно, какой сарказм - попасться так глупо, доверившись человеку, которого знал только пару лет детства, но с лету распознать обман лучшего в мире обманщика!

Потому что целью Джокера был магазин, пусть прочно обнятый шахтой рукоятки, но конструктивно задуманный не создавать проблем тому, кто желает его извлечь.

Подавляя собственный, черт знает откуда взявшийся кашель, Брюс постарался не смотреть, боясь выдать непослушным от отравы лицом чужую операцию разоружения - одно движение, и враг останется без обоймы: серьезная заявка на победу! - и начал активнее разминать затекшие конечности, чтобы в нужный момент воспользоваться ими.

Он не хотел этого шанса на самом деле, он был почти испуган: дуло смотрело куда-то в район клоунского подбородка, и одно неверное движение могло лишить его лица и жизни - но впервые он был готов довериться Джокеру на самом деле.

Все это нервное напряжение длилось жалкий десяток секунд (он не мог быть уверен, ему этот миг показался часом, не иначе), и вот кончики злых пальцев оказались у цели, удивительно плавно преодолевая неодолимый для жесткой кистевой конструкции угол, ухватились за основание магазина…

Но все пропало.

Эллиот, обнаруживший шаловливую руку у главной стратегической точки, несколько жалобно вскрикнул и отскочил, врезаясь пяткой тяжелого ботинка в разрозненную кучу того, что прежде было содержимым запретного ящика - взвилась пестрая змея галстука, хрустнуло хрупкое и зашуршало бумажное - и в его голосе полыхнула тень истерики: Джокер отлично знал ее - без подобного не проходило ни одного дня в Аркхеме, ни одной ночи.

Едва не ставший бесполезным Глок в его руках придал ему сил, и он шагнул обратно, грубо втрескивая ствол в потный под зелеными волосами висок, да так сильно, что захрустели его непрочные кости.

- Эллиот! - рявкнул Брюс, нахмуриваясь, потому что почувствовал, что забыл что-то важное. - Посмотри на меня. Я сдался, помнишь? Уговор есть уговор, - он говорил как мог быстро, хрипя иссушенным горлом. - Посмотри на меня, я готов умолять…

Но это был тот шанс, которого им не хватало: можно снова тянуть время - уже недолго осталось.

- Прощайся, - словно прочитал его мысли Эллиот. - Хватит тянуть. Прощайся, это важно для меня. Я бы смирился, если бы причиной ее гибели стала бы чья-то жадность. Месть, ненависть, любовь, все, что угодно. Если бы он желал увидеть, как она сгорает, если бы он сделал бы ее своей мертвой невестой, как иногда бывает с такими, как он, и имел бы ее в открытые раны… Но это было только запланированное мероприятие, понимаешь? Пункт в списке.

Щелчок затвора ознаменовал взведение, и Брюс подскочил, больно напрягая истертые геройством колени: нет у него этого времени. Почему он рассчитывал на это промедление?

- Нет, - прорычал он, холодея, бессознательно выворачиваясь из пут смирительной рубашки - ослабла левая рука, правая, упал на четвереньки, все еще спеленутый безнадежностью - если бы был окрик, он бы остановился, но врага не интересовало его положение: в руках у него была смерть, готовая случиться, как только он решит ее разбудить. - Не стреляй. Мне наплевать, даже если я выгляжу жалко, видишь? Ты победил, довольно…

Пересилив себя, уставился в равнодушное белое лицо, на влажный висок, который оглаживал черный пистолетный ствол - и молчать нельзя, и голоса повысить не выходит…

Эллиот фыркнул, но было видно, что он серьезен - торжественно, могильно мрачен.

- Что ты там бормочешь? - с неизбывным отвращением переспросил он - и его рука была тверда. - Мне не стрелять? Нельзя? Но ради этого я жил эти несколько лет. Недостаточно сломлен ты, Брюс Уэйн, недостаточно. Но мне хватит. Почему только я ничего не чувствую сейчас? - вдруг взревел он, и его рука задрожала - наконец, но опасно. - Потому что ты не прощаешься с ним? Попрощайся, давай. Попрощайся, и в это время вспомни, как она любила чернику, как мягки были ее ладони, как меняли цвет ее глаза… Все это сгорело в его крематории, от всего этого не осталось следа. Вспомни, что это был всего лишь чужой человек, нам чужой, чужая женщина, но больше всех остальных заслуживающая счастья. Вспомни, почему ты простил его - потому что не винил? Если бы это было так. Брюс, если бы так - если бы ты был простым ублюдком, которых тысячи, которым срать на всех - но ты был мне другом. Ты ей был другом, я просил тебя защищать ее!

Брюс смочил иссохший рот, неловко зализал болезненную трещину на нижней губе: верно, когда-то давно - так давно, что было в другом мире - Эллиот был Ланселотом.

“Я знаю, что она тебе тоже нравится, друг.” - сказал Томми в тот день, когда Рейчел, милая, маленькая, загорелая, плотная, голенастая Рейчел, идущая между ними, споткнувшись о корявый древесный корень, ухватилась за запястье Брюса, и потом еще долго, хихикая, шла с ним под руку - никакая рана не смущала ее, не вызывала ее слез. - “Не обижай ее, а то я тебе всыплю. Я отойду в сторону.”

Она была Гвиневрой, а Брюс не понимал, зачем им делить девчонку, зачем кому-то “отходить в сторону”…

Джокер пристально следил за напряженной сценой, так злобно щурясь, что мог, наверное, бить взглядом стекла.

- Проклятье, у меня от вашего сиропа будет диабет, - фыркнул он, сладострастно разглядывая сухие глаза героя, искаженные гневом и чем-то ему самому совершенно непонятным, и ненависть к нему, настоящая, уничтожающая пустоту, делала его, без меры злопамятного, неприлично счастливым.

На него не обратили внимания - будто его не было, и он покивал сам себе, едва, но смущенный стуком своего взволнованного гневом сердца.