Презираемый им Брюс не испытывал прежних чувства вины и сожалений - не было “если бы” (если бы Эллиот не вернулся, если бы он не был таким доверчивым дураком, если бы Джек не тронул ее, если бы она избрала бы другой путь, а не путь сильных, где каждый правдорубец рискует, потому что безумие и вседозволенность испоганили личность человека, которого прозвали Джокером, о, если бы он никогда не появился, если бы он не вернулся, если бы он не был бы собой, если бы при одном взгляде на него не начинали ныть зубы) - они существовали, но больше не были важны.

Жадно оглядываемый им Джокер казался совсем незнакомым - не помогла даже стандартная пантомима из шрамов, оскаленных зубов и скрюченных когтями пальцев - он напрягся так, будто поднимал самый большой вес в истории человечества, хотя и не стоило этому удивляться, никто еще не смог поднять себя над землей - зеленые вены туго набрякли под тонкой кожей, текла слюна…

Брюс вдруг увидел, как одну из них - бедренную - перерезает невидимое лезвие - словно трещина в земной коре, плоть разошлась, выпуская наружу темную кровь.

Что за жуткий мираж, чудовищное видение? Но достаточно было моргнуть, и все стало прежним - упругая кожа, униженная поза.

- Почему же я ничего не чувствую? - гремел в это время Эллиот, и вдруг расшатался, запрыгал на месте, заходил по странному маршруту дыба-окно, будто там, на свободе, снаружи, было что-то, что необходимо было видеть, походя бедром снося со стола лампу, тонкостенный кувшин с водой, органайзер - скрепки прыснули в воздух, словно странный серебряный салют, хрусталь звонко грохнулся об пол, разбиваясь в блистающую крошку. - Ты уничтожен, так почему?! Почему ты не убил его тогда? Ты ведь совсем не изменился, избалованный ты ублюдок! Почему? Прощайся. Прощайся, - это была истерика - из тех страшных, что проходят удивительно тихо и абсолютно униженно. - Почему? Почему он? Ну почему?..

- Нет. Не буду. Не хочу, - зашипел Брюс, открываясь для всего прежде нежеланного - для ненависти - и прошлое тоже больше не имело значения, как он этого не заметил? - Не буду прощаться. Он не умрет.

Эллиот продолжил суетиться - черные ботинки переступали, будто в странном танце.

Он стал весьма рассеян - то ли после эмоциональной вспышки, то ли понимая, что так ничего и не добьется - и пусто замолчал, грузно опираясь о плечо Джокера.

Его тяжелая подошва топтала развороченный им ворох чужого-личного - осиротевших без своего ящика мелочей, усеивающих пол - и от этой суматохи под белым носовым платком, украшенным бурыми пятнами крови, показался бочок раздавленной капсулы.

Тот чертов токсин - Брюс заставил себя не смотреть на него - и все разом изменилось.

У убийства, прежде не имеющего никаких признаков, кроме искушения, оказалось еще два лица, не меньше: бессмысленное, тягостное безумие, отчаяние мести и легкое, прозрачное крыло надежды.

========== Глава 112. ==========

В Готэме стало очень тихо - неудивительно, скорее всего время вообще остановилось - и только два взгляда остались оживленными, не поддались этой небывалой заморозке: внимательный медный, добившийся своего в безраздельном владении волей героя, и вороний пистолета - круглое дуло, редко косящее в сторону, пока невиновное хотя бы в одной беде.

Чертов токсин! Они уже некоторое время находились в отравленной среде. Но на самом ли деле? Брюс неоднократно - невзначай и специально - пробовал на себе и поделки Пугала, и другие яды, и только этот экземпляр из-за его нервных в последнее время будней проскочил мимо лаборатории и полевых испытаний. Опять облажался…

Но эффекта от него не было. Эллиот все так же трясся в гневе, обнажив идеальный фарфор своих дорогих зубов, Джокер все так же беззвучно хохотал, клыково приветствуя его и свое, общее разочарование. Это было глупо, но некоторые вещи Брюс терпеть долго не мог - уникальное озарение для него как тщеславной жертвы и аскета-инквизитора - поэтому поспешно раскрыл рот, облизывая пересохшие губы, чтобы хоть как-то предупредить чертового достойного всех этих усилий клоуна:

“Трефовый валет!” - с усилием просипел он на ходу состряпанный ребус для посвященных, не замечая сразу, что больше не может говорить. Подался назад, обескураженный, наверняка стыдно нелепый, будто молодая немецкая овчарка.

Он попытался снова, криво мучая рот, но так же безрезультатно, и теперь было не время думать о том, насколько глупо он выглядит.

И так ничего и не происходило - возможно потому, что он задержал дыхание, пытливо высматривая изменения в белом, злом лице, разом забыв о том, куда на самом деле стоило смотреть.

Его обдало льдом то ли страха, то ли радости, кислород кончался, увесистый комок рефлекса задавил гортань, и он распахнул легкие, широко хватая отравленный воздух.

Когда он вздохнул снова - ничего, и следующий, смелый вздох ничего не принес. Вдыхая еще глубже, равнодушный к себе, он осторожно осмотрел свои намерения снова, как делал уже сотню раз за текущий, издыхающий в последних минутах час: сохранить Джеку жизнь, даже если придется попрать его достоинство.

Все еще ничего - Джонатан Крейн, выходит, тоже умеет шутить - какое интересное открытие…

Джокер, если и понял его пантомиму, ничем это не выдал, и только внимательно следил за ним сквозь полуприкрытые веки - оттого, наверное, повинуясь ответному взгляду, по его белой, напряженной шее жабрами рассыпались симметричные щели ран - красных, но обескровленных - и исчезли, в миг зарастая.

Его обнаженное тело впервые за это ночное падение взволновало Брюса - волна жара залила лицо и не хотела отступать - по щеке, от слезного протока, по извилистому маршруту скорби потекла горячая, жирная капля пота, и он слизнул ее, зудящую, чтобы не отвлекала.

Ничего - и он возненавидел себя прежде, чем смог что-то поделать с этим, и это было стыдным секретом: лишь одна эмоция была его ответом что на уколы, что на ласки судьбы. Угрюмый, он отворачивался от теплой ладони, которой не заслужил; задетый, он бил прежде, чем получал пощечину. И что теперь? Он мог продолжить молить о пощаде, и это опять выглядело бы как бессильные проклятия, угрозы и требования.

И это будет стоить жизни… кому угодно. Кому-то.

Тело о чем-то просило - как минимум, вырвать вражью трахею зубами - но безмерная черная тоска, свалившаяся ему на плечи, еще спасала его: то чувство, что неминуемо настигает человека от осознания потери по своей вине. Он не помнил, чтобы что-то терял, только что-то красное на голом-белом еще стояло перед глазами - хорошо, что это видение быстро растаяло.

Жар наконец начал убивать его - ломал кости, сдирал кожу у него со спины, изъеденной кислотой испарины.

Рука Эллиота задрожала, но Брюс этого не заметил; мимо его внимания прошли и поблескивающие медные стрелы, отпускаемые в его сторону, такие незаметные, что казались почти анонимными. Да чего уж там, он ненавидел обоих… черного злодея, злодея белого… Но что бы он мог сделать, имей возможность… дай себе волю…

Он снова разомкнул губы, желая наконец оповестить кого-то о том, что боль пройдет однажды - в последнее время он стал так много лгать! - но мир сузился лишь до жгучего, почти эротичного желания вызвать страдания Бэтмена, дрожащего там, в другом углу комнаты, в зеркальном отражении.

Горькое сожаление пока владело им сильнее, чем жажда насилия - что, если он не успеет попрощаться? Он не успеет проститься… Сделает ли это все прошедшее бесполезным?

Но кроме этого странного чувства - ничего. Незаметно для себя попавший в безумные качели Брюс жадно оглядел Эллиота - тот, ожидающий пиршества падальщик, только покачивал головой в такт своим мыслям, искривив свои мясистые, полнокровные губы.

Отвратительно красные, жирные черви, плотные мотыли, обожравшиеся мяса опарыши.

Ничего - только эта неприятная улыбка - не бледный отсвет, разрезанный майской молнией… Не ласковая незнакомая девушка, застигнутая в театральном проходе у кассы, не ребенок, получивший дополнительный шарик мороженого, не поцелуй матери, не рука отца…