- Да говори уже, что тебе нужно, Эллиот, черт… - простонал кривящийся в волнах головной боли Брюс: знал, что даже если Джокеру отстрелят яйца, тот сочтет это ироничным. - Чего ты добиваешься? Хочешь, чтобы я умолял? Отлично. Отойди от него, возьми меня. Я хочу занять его место. Не могу больше вас слушать.
Эллиот нелепо набычился, внимательно изучая его.
- Во-от. Вот! - одобрил он геройские судороги. - Теперь я вижу, что ты готов, Уэйн. Я хочу, чтобы ты принял это. - неторопливо проговорив это, он торжественно и достаточно ловко извлек из поясной сумки ярко-оранжевую капсулу, для стандартной слишком толстую и неровно склеенную, и продемонстрировал ее, высоко задирая руку, с такой помпой, словно в ней, неживая, торжественно схваченная за волосы, покачивалась голова его кровного врага.
- Что это? - немедленно поинтересовался взбудораженный Джокер, пытаясь осмотреть вражьи пальцы. - Я оказался так крут, что дослужился до ректальных свечек?
Захватчик не услышал его.
- Я хочу, чтобы ты убил себя этим, Брюс Уэйн, - объяснил он вкрадчиво. - Но не просто так. Не просто так, а за него. У меня славный автоматический огнестрел, не склонный к промашкам, у тебя в желудке активные компоненты, сами по себе довольно проворно выключающие твое сознание, с которыми это вещество будет работать так, как надо, если ты понимаешь, о чем я, и - выбор. Выбирай. Ну, ну! Давай!
- Что? - переспросил Брюс, не способный осознать смысл его слов, укрытый за скрежетом динамика.
Белая кожа Джека стала казаться ему сизо-сиреневой, и виной тому были не побои, и не призма ядовитого опьянения - просто то, оскорбительное обнажение, что должно было злить его, не возымело эффекта: в таких количествах нагота ненавистного и желанного убийцы виделась иным, туманным флером, особенным покровом, под которым, холодным и неприветливым, по венам тянулось что-то секретное, отчего то, приятное - его жизнь, когда-то нецененная - виделось слишком драгоценным…
- Попытайся понять, “что”, - раздраженно отмахнулся от него Эллиот, и его тонкие губы сложились в аккуратный полумесяц отвращения. - Я хочу увидеть, как далеко ты пойдешь ради него. Я должен увидеть, насколько… О, нет-нет, - категорично замотал он головой, когда узнал что-то для себя неприятное в серых глазах. - Правильного ответа может и не быть. Может, его и нет? Ты можешь встать и победить меня, увидев его смерть. А можешь сам сдохнуть, решай.
Брюс медленно кивнул, хотя так выходило, что он согласен со всеми вариантами.
- Я всегда готов к таким пустякам, Эллиот, - важно сказал он, чтобы намертво укрыть обращенную к Джокеру извинительную интонацию, и затрясся, пытаясь подавить неверный восторг тела, то ли рожденный собственным безумием, то ли медикаментозный: он так долго уже тянул, что Фокс точно успеет. - Исполнить этот долг мне необходимо. Поспеши, я жду.
Его неочевидный комментарий вызвал неожиданную заминку: с ним в комнате были люди куда качественней, чем он, лишенные социальных ориентиров, не способные осознать, что на самом деле будет правильно.
- Но тебе, наверное, нужны гарантии, - нашелся не-Бэтмен, не придумав, как обсмеять его. - Да, Брюси? Например, удостовериться, что эту бледную чуму вернут обратно в дурку, ну!
Лицо Брюса, очевидно, отразило какое-то особенное выражение, поэтому он скептически скривился, и с усилием продолжил, неверно истолковав его болезненное молчание:
- О, не говори только, что не собирался его туда вернуть. Удивился моей проницательности, да?
Не сумевший привлечь внимание Джокера Брюс снова рывком кивнул, этим движением маскируя иное действие: освободил правый кулак от резинового манжета, заметив, как небрежно следит за белизной виска, что он так сильно чаял оберечь, черный глаз огнестрельной смерти.
Эллиот ничего не заметил, и он, по-женски дыша грудью, чтобы имитировать несуществующие сомнения, вяло сказал, не торопясь:
- Гарантии? - на низкой ноте сверкнула искра гнева, и он откашлялся, опасаясь сказать лишнего. - Гарантии нужны, Том Эллиот. Слушаю.
Он блефовал, скрепя дух стропами почище смирительных: обещания предателей ничего не стоили, ему нечего было отдать - неожиданная деноминация всего, что он имел.
Тревога качала его, хотя он целенаправленно сдавался, и двигаться бы ему больше не пришлось - он спасал Джокера бездействием, раз уж не мог наносить предателю физического урона - но отдых, должный восстановить его, истощал его силы, и как это могло не пугать…
Всегда готовый пожертвовать жизнью ради любого-другого, он впервые не знал, как поступить - обещал себе верить, и не забыть, чтобы от Джека остался не только кровавый след и пороховой нагар, но и что-то еще, может быть, единственно благое. Каждый раз, склоняясь над ним, он давал себе обещание не отворачиваться, оставаться проклятым справедливостью, успеть остановить его…
Для чертового клоуна не должно быть страданий, он их проглотит, прожорливый, как двигатель Вейрона, и возжелает еще, детонируя и детонируя - и Брюс, неопалимый остов порядка, конечно прилежно не хотел их для него - а значит, и справедливого наказания он ему желать не должен? Это были путанные, нелогичные размышления, но по опыту он знал, что такие показания появляются у безвинных тогда, когда они откровенны с законом, но не правдивы с собой…
Как может это быть только иллюзией? Рука, протянутая в темноте… Его бледные губы, его чудесные шрамы, взлеты-падения, чертовы ужасные тайны, которые никому не нужны, потому что не способны ничего изменить; что-то темное, кричащее в глазах о бесконечной усталости…
Но ведь это была не боль, боли Джокер не чувствует.
У той пустоты, что он увидел, впервые отдавшись мужчине как равному, было название. У нее было имя, потому что он смотрел в чертово зеркало, и видел себя - свое больное, непробиваемое, антрацитовое, униженно горевое, прекрасное, это оно ворочалось в зеркале зрачков, окруженное медью…
Брюс вздрогнул, ошеломленный: вот как это называется, вот что это было: когда он впервые склонился над изуродованным лицом, вот что кричало, оглушая его; когда он стонал от счастья с каждым ударом в воспаленное клоунское мясо, когда втирался кулаком ему под дых…
Это было болезненно - на многих уровнях, и ожидаемых-очевидных, и на неожиданных, потаенных, совершенно внезапно обнаруженных.
В карем взгляде масляно блестели отсветы ламп, отражались в рубине кровяной корки на правой скуле.
Брюс вдруг понял, что крупно попал, и стены впервые обступили его - он не был в такой панике, даже когда понял, что разменял не себя, как хотел, а их двоих: черная беда захватила его - спасти Джокера значило сломать его хрупкое доверие, уничтожить что-то неясное, но очень важное.
Он был с собой нечестен, он не говорил себе правды.
И пусть причины этого абсолютного краха в его глазах совершенно неясны, и пусть прозрение, посетившее его, ампутировало из его тела под конец что-то необходимое для верного функционирования, он мог признать - Джокер отметил все, стал всем, просочился в каждый предмет в его мире, в каждое явление, в каждое слово, ветер, свет, в каждого человека - ничего больше не осталось.
Он был отравлен им, не изменен, но болен.
Парадокс, но это влияние делало его нормальнее - и будущее приближалось: огненный гон к Готэму, не дающий ему устроить хоть какую-то более прочную связь с женщиной, выдирающий его каждую ночь из новой постели, утихал; представить себе, как он делает выбор между болезнью абстрактного собственного ребенка и ограблением в банке - люди могут пострадать, а врач разберется - стало проще, когда он выбирал между своей хваленой незапятнанной кровью чистотой и вороватой, смертоносной, змеиной ухватистостью Джека, когда он прощал ему даже смерти, прощал ему ложь, фальшь, непочтительность, насмешки, прямые сомнения в его мужественности, покровительственное отношение, даже явно направленную в его сторону стрелу зла; и весь прошлый год его называли вонючим отшельником с нестрижеными ногтями, и это было правдой, а потом он не оставил ему выбора, выдернул его на свет…
