Налитые лианы ее гибкого тела отозвались, перетекли в плавном жесте белые руки, укладываясь на бедра, каряя печаль прикрылась пушистыми ресницами: открывалась истина.

- Это подарок, - послушно отозвался он, пристально рассматривая ее. - От друга.

Окутанный раздражающим дымом, гоном охотника - бурным, правильным возбуждением - нормальность была так близка, осталось только снова, уже окончательно протянуть руку - Брюс приветствовал долгожданную судьбу, и снова, также, как когда впервые увидел ее - нескромно подумал, что их дети будут самыми красивыми людьми в этом городе.

Вне зависимости от всего неприятного, пусть и преодолимого, он знал, что у нее есть права на ответное движение.

- Друг - это прекрасно. А я совсем одна и есть только… Единственный путь с двумя поворотами, - ее внимательные глаза осматривали его с плохо скрываемой жадностью - будто в сокрытии чего-то основополагающего вроде верного влечения была нужда, был смысл. Желанная реакция, чего скрывать, проливающая питательный бальзам на его исстрадавшееся самомнение; что-то, что лежит в основе мироздания: лунные, дикие игры прикрывали брачные клятвы, обещания нежности и подчиненности, почти рождали осязание лепесткового, влажно обволакивающего лона.

Дева в беде, преследуемая дева; дракон, угрожающий ей - как не встать на место рыцаря? В финале его ждала бы награда.

Возможно, долгожданный сын и правда еще никогда не бывал так близок - что-то первобытное вспыхивало, стоило ему пуститься в не слишком скрытное разглядывание ее белейшей кожи.

Опасность окончательно раздразнила его.

Дипломированная - о, наверняка - обманщица, она явно пребывала в странной растерянности: длинные, хищные коготки-ногти, приятно закругленные овалами, покрытые полупрозрачной темно-зеленой, почти черной глазурью лака, таинственно напоминали облизанные Мексиканским заливом бутылочные стеклышки - но временами они слишком сильно впивались в сигаретный фильтр в каком-то экзотичном, уродливом движении, густо отдающем женской колонией.

Разве мог этот некрасивый, раздражающий жест быть предумышленным? Нет, она давала слабину, и причины этому оставались также туманны, как его нынешнее явление в маске, даже если доспехи он с собой не прихватил.

Готовый ради нее шагнуть в пасть ко льву Брюс предпочитал думать, что все это смущение из-за близости его тела, не желая думать, что ему не верят.

- Ты ведь и правда Бэтмен… - вдруг поняла она, и ее глаза вдруг приняли то выражение, что он видел в глазах Крейна, когда тот пыжился что-то получить от него.

Пунцовые, ярко окрашенные губы, резко набросанные пером природы, вампирически алели на белизне ее лица - но как жестко они кривились, когда она слышала голоса брата и Эллиота, шумно бурлящие из глубин менора. Ее снедала тревога; что-то неприятное, усталое было ее той, самой главной тайной, пыльно осело в еле заметных морщинах у глаз, у уголков идеального в нестандартности рта, когда она иронично чему-то усмехалась.

На острых, чудесных в резкости линий скулах вспыхнул розовый румянец.

Почти прижимаясь к его груди, она вдруг резко подалась вперед, во взгляде содержа почти мольбу, почти лезвие, тревожно щурясь, словно перепуганная ночной встречей с внедорожником кошка, и Брюс ощутил сосущую потребность защитить ее, быть ей почвой, куда это тонкое, гнуткое деревце, лишенное опоры, может пустить корни - и питать ее, пока будут на это силы - до поры? Пускай…

Он не вспомнил, что у него прежде было только (две недели): теперь у него было столько десятков лет, сколько могло быть, если какая-нибудь гнилостная болезнь не источит его раньше, если его тело не раздавит авария: прожить до старости, все отдать детям; охранять свой дом от других мужчин, растворится в ней, оставив себе какое-нибудь невинное хобби, и смерти не будет - никогда, ее уничтожит будущее.

Можно было признаться себе, после всех этих лживых дней и тревожных ночей в том, что его страшит смерть - просто не своя.

Уехать с ней. Прямо сейчас - и он ее знает, даже если не знает: что там знать, там одно только благо…

- Брюс… - неожиданно печально прошептала она у его рта, словно подписывала свой приговор. - Давай уедем. Прямо сейчас, просто послушай… Ничего не спрашивай… Брюс…

Он должен был допросить ее, но перед ним вдруг раскрылось что-то ясное и ласковое: то взаимопонимание, что так редко в его случае осеняет сближение двух людей, сейчас было обеспечено их разнозаряженными натурами, которые так легко притягиваются природой.

Простенькое, солнечное счастье гарантировалось: большой белый парус, доверенное лицо, бывший герой, триместры, зреющий в глубинах плод; разговоры ни о чем - о доме, еде и остальном-материальном, лишенные нервности - и никаких противостояний, никаких пропастей и страха падения, никакого темного восторга.

Словно говорило что-то разумное, из самых чистокровных глубин: вот он, праведный ключ, праведный замок, оставь иллюзии; наклоняйся и пей, теперь можешь не бояться захлебнуться - никаких темных комнат, тайных святилищ, келий и казарм, никакого лесного причастия и никаких призрачных луговых трав, обнесенных забором - можешь выбирать хоть весь мир - горячий тропический остров, к примеру, пропади Готэм пропадом, пропади со своей осенью, дождем и холодным домом. Больше никаких рисковых ночных вылазок, патрулей, заговоров злу, никакого самопожертвования, выбери себя…

Он улыбнулся, и она опустила ресницы: помимо столь привлекательной для его мужской сути особенной, ранимой слабости, желанной нужды и сладостной чувствительности, она была еще и очень проницательна.

Будущее было у него в ладонях, а то, с какого лету он взял вершину, убедило его в собственной неуязвимости.

- Прости, - тихо сказал он, закладывая за спину руки, словно забирал какие-то обещания, не умея и не желая отказываться от легкой, мимолетной, отверженной сиреневой тени, неслышной и невидимой, и столь же непостижимой, как взмах журавлиного крыла. - Я не смогу тебя защитить. Так, как тебе надо, не смогу. Прости.

Морок природы рухнул, развеялся благостный зачарованный туман, и он устыдился того, что сказал вслух то, что и так было ясно: это было грубо, было весьма неучтиво, она и так все сразу поняла, шамански читая по его глазам.

Изменилась, превращаясь снова в яркую, глянцевую птицу.

Секунда застыла, пока она была все так же близко, и Брюсу даже показалось, что она мечтает о поцелуе так же просяще, как и много веков до того - пару минут назад - как и о плодородном сплетении тел, но она отстранилась, застывая в напускной отстраненности, словно в смоле, готовая к каким-то нелепым, несвойственным женскому началу битвам.

- Не очень-то ты веришь в существование амазонок! - игриво провозгласила она, нисколько не теряя в понятливости, вызывая у него властную, снисходительную усмешку, и ловко разлила вино, на этот раз и в бокал, назначенный ему. - Мы обязаны за это выпить. Сделай для меня хоть это. Это на дне морском у принцесс главное - судьба, а у нас тут, на мели, самая главная проблема - выживание. Ты меня понимаешь?

Платежеспособный, он с отсрочкой, но почувствовал себя неудобно за отказ, не умея себя заставить ощутить и вину за недоверие к подобной силе и выносливости - сколько там подобного у нежной лилии, у серебряного паучка или крохотной синички?

- За что пьем, прекраснейшая? - ласково спросил он, нагло прищуриваясь, мутно окутанный сигаретным дымом, особенным: пропущенным через ее рубиновые легкие. - За ту чушь, что я тут напорол?

Она знала, что хороша, но это вдруг оказалось ужасно неуместно - не выдерживало сравнения с теми, кто был уверен в своем уродстве.

В привычном мире для него не было нужды признавать, что в глубинах телесных оболочек таится не только дух, но и сердце - он не имеет на него права, поэтому мог его игнорировать?

Брюс снова рухнул в стыд так же внезапно, как презрел его - о, это совершенно лишнее…

- Вовсе не чушь, Брюс, - фальшиво возмутилась она, и отсалютовала хрусталем. - Чирс!