- Выглядит таким же здравомыслящим, - ядовито поддела эта непокорная женщина, насмехаясь, и Брюс улыбнулся в ответ, обладая обширным опытом реакций на издевки.

- Я бы так не сказал, - поддержал он их странную светскую беседу с бархатным дном. - Последние двадцать три года своей жизни он провел в затуманенном состоянии, этот этюд с тех времен. Его жена умерла, когда ему было шестьдесят, и он каждое утро вставал, позабыв об этом, пока его сердце не остановилось.

Селина, похоже, была не из тех, кого бы тронула эта история.

- Так лучше, - просмеялась она, показывая свои белейшие зубы. - Лучше забыть мертвецов.

Заинтригованный этим печальным цинизмом Брюс так не считал.

- Кому-то может и лучше, - прохладно ответил он. - Но он искал ее каждый день. Каждый день терял. Не могу даже вообразить такое, - ему самому хватило одного раза, когда он похоронил живого, и больше он так страдать не хотел. - Не пора ли представиться? - ласково поднажал он, когда она, услышав о любви, стала слишком смиренна, пытаясь засечь тональности и оттенки пошлой неуважительности в его голосе.

Брюс Уэйн полагал себя настоящим джентльменом: все подобные взгляды и действия он оставлял для спальни.

- Нет, - резко сказала она, более не оборачиваясь, пока он ласково следил за ней, вдохновенный. - Зачем тебе знать мое имя?

- Ну же, Изабелла, я вовсе не такой мудак, как меня расписывает пресса, - он почему-то рассчитывал, что она назовет его Лоренцо, но она промолчала, разыскивая зажигалку.

Но низкосортное слово пришлось ко двору: она смягчилась, и охота продолжилась.

И почему всех так раздражает его воспитание?

- Холли. Называй меня Холли, - сухо проговорила она, глядя в окно: удобно устроилась. - Раз уж мы все-таки опустились до грязных разговоров, Фред.

Подобный флирт Брюс находил таким же далеким от низости, как Бетельгейзе от Земли, и надолго задумался.

- Почему ты считаешь это пошлым? - наконец с интересом спросил он, начиная уважать ее не меньше своей матери: верно, он был рабом иной жизни, бетонной, зазеркальной, увязанной резиновыми лентами, и правда грязной, и дело имел лишь с вывернутыми суставами и окровавленными ртами - насколько многого он не замечал? Какая мелочь отделяя его от желанного “нормального”?

Губы сами складывались в твердую линию - он не привык так открыто смеяться над собой - и он одернул себя, не желая пропустить этот занятный разговор.

Селина не ответила, пускаясь разглядывать его руки так, будто представляла, как тот, кто не поднимал ничего тяжелее ручки, мог быть таким натруженным.

- Что? - фыркнул Брюс, наслаждаясь пристальным вниманием, хоть такое и случалось с ним удивительно редко. - Хочешь знать, какой именно изъян делает меня бракованным?

- Нет. Напротив, ты слишком идеален, - резко бросила она, и вдруг строго, будто прокурор, спросила, премило злобно переходя на формальный тон. - У вас нет ни брата, ни сестры, мистер Уэйн.

- Называй меня Брюс, - размягчился Брюс, вспоминая своего без вести пропавшего дядю. - Нет, и мои родители мертвы. А у вас? Есть еще братья?

Она вдруг криво улыбнулась, и это ожидаемое следование за ним он счел очаровательным.

- Была сестра, - прохрипела она, жестяная. - Умерла.

В ящике стола в хозяйском кабинете примитивной системой сигнализации надрывался Брегет: у кого-то в городе были крупные проблемы, какая-то громкая беда, и Брюс, даже не зная об этом, не подозревая о серьезности происходящего там, нет-нет, да вспоминал отброшенный долг.

Когда мысли о Готэме начали брать верх, он ринулся в наступление, полагая, что и так слишком тянет.

- Ты очень красивая, - воодушевленно шмякнул он, опираясь плечом о книжный шкаф, у которого она нашла убежище у окна. - Наверное, самая красивая женщина, из всех, кого…

- Ты говоришь это каждой, - довольно резко отреагировала лунная, текучая красотка, разминая между пальцев запретную в этом доме сигарету - слишком долго, для огня давно пришла пора.

- Да, - обнаружил Брюс, подсовывая к ней зажигалку, который так часто бывал так поражен тонкостью, гибкостью и нежностью противоположного пола, что и правда совершенно искренне считал каждую идеалом.

Они и были идеальны, утонченные, мягкие, хранящие свет и плодородие. Заслуживали всего самого лучшего, а он таким не был.

- Предпочитаю, чтобы ты считал меня человеком, - заявила эта чудачка, и наконец закурила, вульгарно выдыхая дым через ноздри. - Знаешь, кто такие сильфиды? - Селина неопределенно махнула сигаретой, зажатой в идеальных пальцах, на книжную полку, и табачный дым изящно оттанцевал, легчайший.

- Воздушные духи?

- Жуки-мертвоеды, - еще жестче поправила она, сама, похоже, собираясь взять быка за рога. - Я выросла в этом проклятом городе, как и ты, но, как видишь, совсем с другой стороны. У цирка, - вдруг сообщила она то, что определенно нужно было хранить в секрете. - Тот, в Ист-Энде, знаешь?

Полагающий, что омонимы имеют право на существование, и трупоеды и нимфы никак не проигрывают подобной схожестью, Брюс, конечно, тот огромный развлекательный центр, блистающий бутафорией посреди его обожаемого города, знал, много за ним следил по своим сумрачным делам, да и так про нее уже обо всем догадывался: особая порода, гибкое тело, изящные, но причудливые жесты.

О циркачах, нечистых на руку, он был осведомлен куда больше желаемого.

- Знаю, - просто ответил он, хотя купил, слегка нарушив законы штата, то здание и землю, на котором оно стояло, еще в июле, фанатично изучая любое место, которое могло быть связано… с его проблемой.

Он знал, что ошибся на ее счет, и радостно пустился чувствовать себя виноватым.

И развлечения снова обратились работой, а за углом он обнаружил ускользнувшую Алису: так было еще лучше, так - преступник и герой - было правильно, и он воспрял, наливаясь кровью, выпрямляя плечи.

Она желала его руку, поэтому он немедленно оказался готов предложить ее; точно так же, как в десятке раз до этого.

- Тебе это не кажется странным? - снова вопросила она, и ее тягучий, нежный голос отозвался от стекла, чудесный, звонкий, чистый.

- Ты что-то хочешь мне рассказать? - ласково спросил он, окончательно размягчаясь, потому что видел, как она добра - на самом деле видел, верил, превышая презренные уровни обыденности.

Существовать можно было только так, иначе ничего не имело смысла.

- Хочешь исповедей о нелегкой женской доле? - неожиданно печально выплюнула волшебная первая встречная. - Я не так глупа, чтобы досаждать толстосумам своим нытьем.

- Я для тебя не просто… толстосум, верно? - мягко перебил ее печаль Брюс, чувствуя блаженный подъем, и не тайны и загадки теперь тревожили его грудь: реальность, так долго неуловимая.

- Вот черт… Верно, - досадливо призналась она, и закусила до крови губы: через потертый их особенным разговором рубин помады на сочной бледности губ выступила алая капелька, и Брюс помрачнел, без колебаний протягивая руку, чтобы стереть ее большим пальцем. - Слушай, а ты хорош в этом. Во всем. Так хорош, что даже плох. Не знаю, нахера мне все это надо, но, послушай: просто не увлекайся. Знаешь, чего я хочу верно? Нет, это повыше, глупый. Еще выше. Да, именно этого. Я не всегда такая, но мне подпалили хвост…

От картинного движения рукав его свитера сдвинулся, соскользнул, слишком тонкий и легкий, показал рубец от японских приключений, свести который помешали лень и бурное течение прошлой, прошедшей навсегда жизни, и он поймал заинтересованный взгляд, пускаясь в ленивое сочинение фальшивой истории о его происхождении: автомобильная авария прекрасно подойдет, как и всегда - ложь, привычно отлетающая с его губ для каждой женщины, даже если эта - от всех отлична.

- Оригинальные часы. Странные. Такие… дешевые, - легко промурлыкала она, игнорируя шрам, снова удивляя его, теперь в срезе напускного сребролюбия. - Тут ты меня удивил.

Брюс неопределенно хмыкнул и шагнул поближе.