Утро с ГПУ оставило неприятный осадок, не исчезнувший, даже когда он к вечеру, после всех ритуалов обычных, нормальных людей, вызвавших интерес властей (включая рентген якобы пострадавшей скуловой кости) наконец достиг родного дома.

Прошел, вяло изучая тени в разморенном последним солнцем саду, карамельном из-за бледнеющей осенней ржавчины в листьях и ветвях кустарников; ввалился домой через гараж, охлопывая лоснящиеся крупы любимых машин - бесполезных игрушек, итальянских железок, дорогостоящих гробов; прокашливался всю дорогу по коридору с картинами, надеясь, что смог простудиться в пригороде, полагая, что так пустой дом не такая уж и неприятность.

Вдумчиво разделся, входя в душевую, сбрасывая рубашку - в мусорную корзину, остальную одежду - прямо на пол; успел намылить одно плечо, но вдруг резко потерял терпение, поэтому закрыл глаза и, видя перед собой вместо флорентийской плитки только грязную фанеру, бодро пустился в самоудовлетворение, сливая в кулак после незначительного количества движений, отвратительно, тошнотворно приятно ничего не чувствуя.

Через рекордных полтора часа самоудовлетворения левое плечо осталось чистым, все остальное - нет, в том числе и содержимое черепной коробки.

Легче не стало.

Тогда он не менее тщательно оделся в свежее и, обильно разбрызгивая с волос мелкие капли, спустился в подвал, еще ниже, ниже, в карсты, прошел прямо в глубины, к запомнившемуся ему отличному месту - удобная площадка для строительства - скинул свитер и методично зачищал область от камней зачем-то голыми руками следующие четыре часа; замерил длины и высоты, долго выбирал, откуда доводить канализационные трубы и куда; растирая по лбу пот и грязь пещеры, в деталях обставил воображаемую клетку, так безжалостно мучая глаза в полутьме, что у него разболелась голова.

Но это больше походило на самосозерцание - в воронках каньонов, в японском лесу, среди пустых огней приемов и звезд из фольги с ним бывало подобное - что-то вроде просветления? Смешно, он был все так же примитивен и негибок - как осиновый кол, и так же груб, так же сучковат, так же неотесан… Ничего не изменилось, он все еще занудлив, и желает лезть не в свое дело, придушить Пугало, оградить от Пингвина любые подполья, уничтожить все наркотики в мире, спасти детей, защитить женщин… Какая чушь, кого он может защитить? У него нормально не гнутся ноги, у него недостаточно сил…

Отчего же теперь вибрирует каждая жила в теле, каждая кость?

Сантехника должна быть железной и неразборной.

Отправившись за обезболивающим к пульту, все так же нелогично и неторопливо прошелся по всем обитаемым уголкам своей пещеры, зачем-то закрыл на ключ предварительно опустошенные ящики в комнате отдыха, вслушиваясь в шорохи кожистокрылых хозяев этого места и в редкие, глухие шаги отдаленного капежа с потолка.

Может, и странно было, что они оба, рожденные подчинять, слишком часто вдохновенно изыскивали возможность отклониться в уступки, и сдаваться иной раз было так правильно… Но все это лежало совсем в другой плоскости, где не было половой принадлежности даже в неоспоримости плоти, и не было ни зла, ни справедливости, даже среди преступных логовищ и геройских баз, но преодолеть пространство самоназванного призвания он не мог, оно казалось необъятным.

Книги с мягкими обложками из шелковой бумаги не годятся, слишком мерзко напоминают детские, поэтому придется ограничиться динамиком с аудиочтением. На состав мыла надо обратить отдельное внимание: этот человек - тот, против которого Брюс задумал страшное - мог сделать бомбу из чего угодно.

Корм должен быть мягким и пюреобразным, столовые приборы - из силикона. Он мог бы заказать лучшую стеклянную клетку для этой гадюки, кормить ее с рук, унимать тугие кольца змеиного тела, сцеживать яд, чтобы она не была больна от плохого кровотока…

Максимум у него есть еще три-три с половиной десятка лет и, хотя в среднем мужчины в его семье дотягивали до девяноста, представлять себе столько лет мучений он не хотел; как только выбор будет сделан, Джек погибнет как личность, потому что на самом деле лишить его свободы означало лишить его жизни.

Если бы он решился на это сразу… - но он был так беспечен в казавшейся бесконечной агонии самолюбви…

Раздумывая о методах, которыми можно было бы предотвратить возможный суицид будущего пленника, набросил полимерные пыльники на мебель; заключать Джокера в любую другую тюрьму не было смысла, потому что чертов клоун мог быть пленен любым режимом только тогда, когда сам хотел этого.

Накануне изволившие прибыть на зимовку ночницы неодобрительно глядели на него из темноты своими влажными карими глазами.

Джек дал ясно понять, чего хочет, и выбора не было - если они не сдохнут, вгрызаясь друг другу в глотки, когда наконец сойдутся в последнем конфликте - и правда, “было бы здорово, если бы эти фрики перебили друг друга” - эти своды услышат его смех, пусть и нулевой, потому что будет бесконечно горьким; может, экс-герой удостоится парочки истерик, приправленных обильным слюнотечением, может, даже сможет увидеть несколько виртуозных концертов, призванных его обмануть - но не больше, потому что теперь отступать некуда, он быстро поймет, что ничего не сможет с этим сделать, и тогда не слышать ему этого мерзкого, красивого голоса больше никогда…

Обыденность умиротворяла, завтра еще не наступило, и Брюс, хмурясь, уложил мелочи, до которых деликатно не добиралась рука старика-аккуратиста, мудро дававшая ему возможность иметь особенное личное пространство: заключил в кейс шахматы - и черного ферзя разыскать оказалось не так легко; подхватил на руки, словно дитя или невесту, пару техпособий, особенную аптечку и старые письма отца матери, которые так и не решился прочесть; долго косился на реплику ниндзято, оригинал которого долгое время служил ему то ли очередным костылем, то ли детской погремушкой, пока не отвернулся от всего этого, что составляло того одинокого героя, навсегда - теперь это были только вещи, желающие лишь погребального костра.

Приглаживая волосы, потому что неожиданно нервно не знал, куда деть свободную руку, перевел все на резервное питание, надолго замер у сейфоподобной двери, неожиданно давая слабину, и запер подвал безвозвратно на две недели, сразу же вздыхая легче, получив стыдную отсрочку: так до его собственного заключения в роли надзирателя появлялось хоть немного времени.

Время шло - день за днем, шесть отвратительных дней - и Джокер исчез, отлично, отлично…

И Бэтмен исчез вместе с ним - иронично, учитывая условия последней встречи. Разорвать оковы монстра, оторвать от себя плоскую черную тень… все равно, даже если он теперь чувствовал себя располовиненным.

С этого дня он носил Гамильтон - вытащил свой жучок, небрежно проверил корпус на посторонние уши.

Каждое утро (или на что приходилось его пробуждение), шесть ровнехоньких раз застегивал замок на своем запястье, представляя себе совсем другую руку, не умея больше чувствовать по этому поводу стыда, да и удовольствия тоже - один холодный интерес, почти хирургический.

Зеленоватые вены, кривые шрамы, розовые ногти, шершавые, бесчуственные ладони.

Собственные кисти казались ему огромными неповоротливыми лапами, пальцы толстыми и уродливыми, широкими; ногти серыми и грязными.

Он провел неделю, сделав удивительно мало, хотя раньше ворочал горы - купил аллегорию радости Сандберга, должную удивить известного сноба Альфреда как “неподходящую общему уровню”, и пустился обожать ее; питался полусырым, кровавым мясом, орехами и ягодами, как белка, коей никак не являлся; одобрил прежде казавшийся сомнительным летный проект Фокса; освоил ручную стирку шерсти; успел возненавидеть одиночество, к которому так страстно и так долго стремился…

Суставы все время вопили от горячей, скрипучей боли.

Иногда, когда одинокая тень, бывало, падала ему за спину, отраженная квадратом оконной рамы, или на него глядел свет из зеркал, он чувствовал смутную тревогу.