- Правда. Немой. Озером, - басом информативно успокоил его кроткий наследник Джесси, и бродячие кошки, вдумчиво изучавшие мусорный бак неподалеку, прыснули в стороны, испуганные мерзким низким хохотом, грохнувшим из злодейского горла.

Грохотала ночь, занималось утро.

По дороге Джокер представлял себе, что чувствует такой же гениальный мастер, как он, не лишенный себя, когда приходит время уползти в свою нору побежденным, но не смог, остановился только на ленивой мысли о обязательном завтраке, должном помочь ему обрести двухсот килограммовую форму.

- Фейерверки взрываются, - сонно объяснял он окаменевшему рядом то ли от ужаса, то ли от подобострастия плечу Робби, рыгая от тошноты, и даже глаз не разомкнул, - шум, суматоха. Обычное дело.

Наказывая себя за обман, зачатки чего-то самокритичного, выраженные все в том же ярком недовольстве собой, он оставался смиренен: он все так же, как и прежде, стремился только к одному - выполнению всех своих желаний, сиюминутных и грандиозных, пусть редко, но самозарождающихся в его бесплодной пустыне внутренностей - даром, что всеми этими импульсами обычно было желание унять гнев и омерзение - и не в добрый час бывало, что утолялся этот гнев волевым усилием, требующим в последствии еще большего откупа.

Самым большим достоинством этой берлоги был стационарный дисковый телефон, принадлежащий, как и каморка, Готэму - очень удобный, развязный, как шлюха, весело переносящая хламидии: сказал слово, и оно прозвучало в каждом уголке города.

То самое достоинство теперь трезвонило, и Джокер вальяжно снял трубку.

- Не знаю, что должно быть, мистер Гаер! - сказала трубка добродушным женским голосом с явственным китайским акцентом. - Была вечеринка в жилище. Большая машина, оконный свет, девушки в бассейне. Кто был - не знаю.

- Ты уволена, - прошипел он, и бросил трубку, но успел еще услышать, как в динамике облегченно смеются.

Все, значит, прошло зря - хоть и усилия титаническими не были, его вдруг накрыла ярость.

Первым делом он разбил ростовое зеркало - просто зачем-то ухнул кулаком в его гадкую, пыльную, мутную рожу, не жалея под бинтами переспелую корочку ожога.

Осколки не выпали, не повредили его, только прорезали кожу перчаток - но он вдруг испугался ранений, своей крови, любой открытой раны, и устыдился, стремительно разрушаясь от этого чувства - не страха, а новоприобретенной заботы о стерильности - и если раньше он был рад стыду, как ростку и зародышу, то теперь он его ненавидел.

От угла у двери Робби явственно разил чем-то странным, вроде тревоги.

- Знаю, сынок, знаю. Иди погуляй, у папы проблемы на работе. Возьми вон бумажонку с адресом, найди одну интересную бабенку. Следи за ней так, чтобы никто не замечал! - визгливо отослал он новоприобретенный человеческий ресурс, и тот испарился.

Джокер еще полчаса чувствовал на спине его внимательный взгляд.

За каких-то сраных полчаса он разнес в щепки все свое самое обустроенное убежище.

Шатаясь, словно упругий маятник с низким центром тяжести, он рыскал по своей запыленной норе: Бэт злорадствует, должен был уехать, вместо этого кувыркается с продажным мясом в крытых бассейнах.

Эта мысль - как любое уродство и гадость, привычно привлекающие его своей нескрываемостью, а потому честностью - на некоторое время увлекла его: он видел, как лопаты ладоней рассекают фарш, которым полн резервуар, как капли мясного сока дрожат и перетекают; как ныряет между островков котлет серьезное, холодное, красивое лицо героя; чужие руки с острыми ногтями полосуют обивку его собственности, и пенные плевки шлепают по темным губам…

Это бы так занятно, что он замечтался.

Стоя на коленях без рубашки и ботинок, замер с занесенным для удара кулаком над крысиным ходом.

- Никому не доверяй… - приговаривал он не-про-себя быстро, потому что одолеть оковы неудачи оказалось нелегко. - Не показывай никому спину…

Его изможденный голый торс, сухой от недоедания и влажный от пота, сам кулак-орудие и прилегающее к нему предплечье были забрызганы красной кашицей, и периодически он принимался хихикать, когда представлял себе тот недовольный интерес в серых глазах: какая-то тайна.

Но это и была его тайна, больше ничего - о, как это было смешно: кому-то захотелось узнать такую незначительную вещь, ему самому такой пустяк оказалось желанно скрыть!

Сдерживаться было нелегко, и он вздрагивал, когда от шоссе под его норой раздавались локальные вскрики сирен, прерывающий мерное дыхание утренней доработной пробки.

В глубине тоннельчика, в черной арке норки показались любопытные звериные усишки - пегие от налипшей пыли, он едва заметно двигались, когда грызун принюхивался, не умея понять, почему убийца мышей ждет так долго остается без движения.

До того не замечавший своей охоты на вредителей Джокер не двигался, но паниковал: воздержание после стольких лет не пошло ему на пользу, и он иссыхал прямо у корня. Был ли он достаточно хорош, чтобы покрывать серебро? Нет, нет, какая мерзость.

Его руки были грязны для чистейшего, и шершавы для шелков и ночных туманов. Не удивительно: он не мог быть уверен, но знал точно, что с самого начала был воспитан воинством - даже если то была лишь армия кипарисов, арьергард висячих мхов у казарм трейлеров, стройные ряды сухих камышей…

- Я научился этому в Квотере (да не сосать хуи, а…), - сказал он крысам, чье лоно захватил без спроса, чтобы укрываться от дождя и снега: в дурке с этим не было проблем. - Вылезай, животное, давай смахнемся.

Новый удар о кафель пробудил его - грязь с ботинок попала в трещины ожога, защипала: инфекция.

- Проклятье, - пробурчал он, вскакивая на ноги. - Микки, ты ведь ничем не болен? - тревожно спросил он у мертвого грызуна. - Проклятье… Проклятье…

Крысиный труп с разможденной головой среди осколков крохотных челюстей имел уцелевший серо-розовый язык, но ничего не ответил.

Джокер вновь обратился к зеркалу, будто мог увидеть в отражении проходящие по его крови инородные частицы заразы, но его разбитое отражение ничем не отличалось от нормы.

Эти нестандартные для него хлопоты приносили ему удовольствие: прежде не было необходимости думать о пропитании, о работе мозга, о гигиене (теперь он весь был кожное сало, коросты на ранах, смегма, пот, сухие ногти, зубной налет), о чистке кишок, об облетающих волосах и ресницах, о вирусах - папилломы, бешенства, ВИЧ - микробах, бактериях, паразитах…

Словно он снова был подростком, эти страхи не оставляли его, и пробуждались, стоило исчезнуть лаванде, спиртовому сандалу, проявиться запаху тела.

Следующие двадцать три минуты, запершись в служебном душе, плюющемся небольшими порциями ледяной, воняющей тиной воды, он до скрипа натирался одной из своих футболок, щедро умазав ее мылом.

Что-то сделал не так - где-то пережал, где-то недожал - черт его знает, это темный лес - рука на плече, внимательный взгляд…

Выскользнул из душа, стремительно, словно стыдливая девушка, облачаясь прямо по мокрому в уцелевшую одежду.

Устроить лежбище между ног женщины прежде казалось ему отличной шуткой.

Теперь в чреве железной Леди Справедливости - вечному символу, огромной полой статуи, купленной и оберегаемой каким-то-там-другим-Уэйном, было не так уютно - почил безвозвратно хлипкий однодолларовый журнальный стол, пришли в негодность кипы бумаг - газет, газетных вырезок и записей - он изорвал рубашки, изорвал брюки, попытался изорвать галстуки, рассыпал отмычки, и больше ни одной не найти, шмякнул пулелейку об стену так, что даже в этом немудреном приборе, похоже, начались неполадки…

Брюс впервые не стал ему Бэтменом. И он опустил руки, оттого теперь громил об стену захватанные жирными пальцами стаканы и запыленные, засиженные мухами справочники, аппаратуру и ящики с инструментами…

Прежде он никогда не оставлял незаконченных дел.

Не оставлял. Нет? Он не мог вспомнить, но… Не оставлял. Никаких принципов, но тогда он ничем не отличался бы от…