Его упругость и плотность - зеркальное отражение - наливающаяся плоть так же тяжела и тверда, так же нагрета изнутри, и если бы он создавал его, какой смысл было создавать то, чего уже есть в избытке?

Все, что составляло физическую оболочку Джека, можно было признать желанным - так уж и быть - и даже явные изъяны убирать было бессмысленно, потому что он был невозможен без желтизны зубов, розовости склер, болезненной бледности кожи.

Это воображаемый друг, поэтому вообразить можно что угодно. Джокер, играющий в скрабл в дорогом стационаре для психбольных - толстые решетки, тяжелые двери, электронные пароли… не нужны, он смиренен - чистый, умытый, совершенно довольный, пускающий слюни после лоботомии: идеал. Джокер, сваливший куда подальше - отличная идея. Джокер, в форме стюардессы задержанный навсегда службой безопасности другой, далекой страны, и целомудренно тянущий лямку чужой, строгой, строжайшей тюрьмы, откуда выбраться невозможно. Если кому и угрожает, то только смертникам. Джокер, искренне улыбающийся… Нет, это уже слишком.

Весь он, полностью, обращен в кого-то, превращен, заколдован; они смотрятся друг в друга.

Эффект от этих мыслей был, пожалуй, даже слишком сильным: черные волосы светлели, ложились унылыми волнами; костный остов казался легче, истончались запястья. И так он смог не думать о других, мог быть только на своей стороне… Мог выбрать того, кого захотел, а не того, кто был в беде.

Хотя, по большому счету, разницы не было. Куда более исполинскую тень отбрасывал сам факт близости с этим человеком. Другие мужчины не могли иметь значения - сродненным Бэтмен чувствовал себя только с этим противником. Признавать равным только Джокера было не сложно, и не потому, что другие не равнялись ему в силе или интеллекте: только чертов клоун знал что-то, известное и ему.

Оставалось понять, что это - ведь это было важно?

И так, казалось, вот-вот, и он сможет совершить что-то, о чем пока не имеет даже пробного представления.

Но все же было что-то правильное в беспомощном, трогательном предательстве. Так все стало на свои места? Верно. Больной человек и черный человек, все по углам, и были бы только силы, чтобы попытаться продолжать, когда есть желание только бросить все к чертовой матери.

Хотя и теперь он мог видеть только прошлый раз, могильный, июльский, когда он так же - с этого же места - обращался в сад, в темноту, полагая, что он мертв, и своды отцовского кабинета манили, уподобляясь смирительной рубашке, но больше он не имел подобных иллюзий. Не стоило искать себе спокойное место.

- Брюси? - несколько излишне нежно призвал его в реальность настоящий, не воображаемый друг.

- Прости, я не в настроении, - устало отмахнулся Брюс, вряд ли понимая, что это можно счесть оскорблением. Кто-то в каком-то роде, когда-то может счесть…

- Это лучшие профессионалки, Бри, - с нескрываемым интересом прилепился к нему Томми. - Ты их всех уже пробовал?

- Это неуместно, Томми, - неожиданно отвердел Брюс, теряя терпение. - Не говори только, что ты презираешь их.

- Нет-нет: индустрия развлечений, сфера услуг. Кстати, это дело! У тебя проблемы в бизнесе? - не отставал инициативный друг.

- Нет.

- Ну да, о чем я, ты бы никогда не стал, - Эллиот сделал паузу, внезапно обнаруживая, как красив ночной сад, и Брюс смягчился, - беспокоиться из-за такого. Ты болен? Не забывай, я врач…

- Нет, - улыбнулся Брюс, забавляясь неожиданным сходством благих домогательств врача-Эллиота с неловким трепом врача-Крейна, не-человека из другого мира, из другого измерения, хотя был, без всяких сомнений, болен. - Нет. На самом деле, я думаю, что это Альфред… - он замялся. - Не очень хорошо себя чувствует.

- Но ты не можешь оскорбить его сомнениями, и тревожишься впустую, - проницательно догадался добряк Томми. - Ох уж этот старый гордец, всегда таким был. Да и ты… Слишком деликатный. Ты бы опустил тот заслон, которым закрываешься: тебя плохо слышно.

- Да, - хмуро признался страдающий Брюс, стыдясь того удовольствия, которое ему приносила обыденность - просто сидеть с кем-то рядом, просто попросить о помощи - и получить ее, даже просто в виде обещания - было бесценно.

Только Томас Эллиот на самом деле понимал его, храня в себе то самое драгоценное прошлое.

- Ничего, - ожидаемо ответил верный друг, и огладил хозяйское плечо. - Я проверю. Хаш, не шуми! - возопил он напоследок, и они изобразили смех сквозь уныние невеселой, ненужной-нужной Брюсу встречи: прежде этот клич вел к неприятностям от ничего не понимающих взрослых. - Все же… Пойдем нажремся, друг, - снова подступил он.

- Мне уже хватит, - усмехнулся расчувствовавшийся Брюс, покачивая свой тяжелый коньячный бокал.

Задавать запретные в их обществе, но необходимые, похоже, для товарищества вопросы о переходе Эллиота в низшее, обслуживающее сословие, он заставить себя не смог: “Как твоя практика, Томми? Как у тебя идут дела? Исполнил ли ты свои мечты, и чего ты желаешь теперь?”.

- Да? - неожиданно язвительно удивился его единственный друг. - Ты же ничего не пил.

Лживый хозяин не нашелся даже, что сказать.

- Да ладно, Бри, думаешь я не вижу? Не доверяешь мне… Думаешь, я не способен заметить, как ты поишь виски ту несчастную алоказию? - нешуточно расстроился Эллиот, вскидывая подбородок. - Я разве заставляю тебя? - вяло улыбнулся он, неудачливый спасатель потерянных в самоопределении мужчин. - Все ждал, когда ты скажешь мне сам… Не понимаю только, зачем тебе притворяться перед всеми…

Брюс сглотнул, почти пойманный на горячем.

- Просто не умею быть в обществе, - быстро солгал он, импровизируя. - Никто не может принять меня таким, какой я есть.

Когда он договорил, понял, что это жалобное высказывание, в общем-то, правда, даром, что ему никто не был нужен из тех, кого он обманывал своим фальшивым недостойным видом - алкоголик, полудурок, властный самец, впустую оплодотворяющий сотни женщин.

Эллиот пораженно молчал, рассматривая танец опадающих с тополей запоздалых листьев.

- Мне ты можешь сказать обо всем, ладно? Черт, Бри, я все испортил… - тихо и низко зашептал он, и Брюс застыл. - Может, это и глупо, но кроме тебя у меня так и не было друзей. Сначала инакость и их и моя… Потом - чего скрывать - я задирал нос, и вот, однажды, остался совсем один. Не таким? Какой ты странный! А кто - такой?

Это была, без сомнения, правда, и эти неожиданные откровения были очень ценны - да что там, драгоценны, и Брюс обнаружил, что сжимает плечо старого друга в безусловном жесте поддержки, приведшим его в ужасное состояние хрустящего на зубах сахара.

- На меня ты можешь рассчитывать, - твердо сказал он, и почувствовал как Эллиот улыбается, даже не видя его обращенного в сторону ночи лица.

- Так пошли к бабам и нагрузимся! - снова подступил тот. - Я не мастер в этих нежностях… Сейчас, подожди…

Не умеющий почуять их тождества - презирать всех и остаться в одиночестве было вполне его достижением - Брюс дезориентировано нахмурился - что же с ним такое, почему он не может до конца принять поддержки, почему все исковеркано, изгажено, изменено…

- Вот, возьми, - криво улыбнулся Томми, и вложил ему что-то в руку.

Расслабляя пальцы, Брюс пытался не понять, что это, но это было, конечно, невозможно: на ладони лежала крохотная белая таблетка, почти флуоресцентная на черноте утопленной в ночи коже.

- Эллиот, - проворчал он, уязвленный и растерянный. - Ты что-то путаешь. Даже если ты… пользуешься, мне подобное не нужно.

В глубине сада шуршал последний листопад, золотой и черный, а запах прелых листьев был именно такой, как нужно, чтобы вспоминать детство: увлажненные росой и мокрым тлением тополиные пики листьев, их мечи и копья, дающие ни с чем не сравнимый горьковатый запах прошлого.

- Путаю? Похоже, что так, - вдруг смущенно проговорил его осоловелый друг, и потер переносицу. - Не такой? Знаешь…

Брюс непонимающе уставился на него, неосознанно наклоняя голову набок, словно молодой, но уже мощный ворон: по-птичьи.