- Как вы могли так подумать, сэр! - фальшиво возмутился старик совершенно неясно на который из вопросов, и продолжил уже искренне. - Я уже много раз вам говорил: даже если вы захотите водить знакомство с самим Дьяволом, я буду рад, если будете этому рады вы…

Слово вырвалось в атмосферу, и растаяло, оставляя только горький след: время от времени за его спиной ждет сам дьявол, верно, а то в его жизни не хватает пафоса.

Смешно, вот Брюс и смеется…

- Ты что-то имеешь против него? - прямо спросил он, пытаясь улыбаться, и договорив, скривился от двусмысленности.

- Он мне просто не нравится… - со вздохом признался стыдливо спрятавший глаза старик, и Брюс поднялся, походя укладывая руку на его плечо: собирался верить.

Токсин оказался капитально позабыт, уложенный в безопасности в столе в старый носовой платок - на двери в кабинет стоял мудреный замок, вскрываемый только отпечатками пальцев.

Его секрет остался с ним, нераскрытый.

========== Глава 90. ==========

“Тому, кто сражается с чудовищами, следует остерегаться, чтобы самому не стать чудовищем.”

Ноябрь рухнул на менор уже как пару часов назад.

Ледяной осенний ветер всколыхнул кроны деревьев и за спиной, в глубине сада послышались уютные подмороженные удары по пожелтевшим зарослям травы: опять не убрали яблоки.

Сонный Брюс отошел всего на минуту - глотнуть свежего воздуха - да так и остался на садовой скамье пялиться в ночь.

Альфред, наверное, прав: все потому, что еще осталась любовь, для которой у него нет ни места, ни времени, и к которой он приставлен по факту рождения.

Если бы отец был жив (если бы Брюс не был таким унылым сопляком, и не выжимал бы из него жалость) можно было бы - прощать и попросить прощения - вернуться сюда снова. Через пятнадцать лет, после гимназии, университета, Парижа или Рима, после счастливого, но неудачного брака или плодотворной, но, в сущности, бесполезной работы на благо людей.

С поезда или самолета он мог бы взять такси, проехал бы через знакомый и незнакомый теперь город, и как он изменился, и какова его судьба - его бы не волновало; проскользнул бы через ворота, по подъездной дороге, встал бы на ноги, жадно вдыхая этот запах сада, теперь ему ненужный, прошел бы мимо входа, сразу к старой кухне, обнял бы мать за ее хрупкие плечи, и…

Волшебство осени разрезали игривые вскрики и томный смех эллиотовой свиты, сопровожденные басами, по легкомысленному недосмотру общества окрещенными современной музыкой.

Шумно сопя, обтрепливая брючины осиротевшими без цветов и листьев колючими кустами английских шрабов, верный, изрядно пьяный Томми уселся рядом слишком близко, приятно согревая охлажденное ночью под тонкой итальянской шерстью рубашки плечо Брюса.

Нежданный подарок - человек, с которым можно было попробовать молчать рядом.

Камнеломка под их ногами, порыжевшая, измученная прошедшими месяцами своей летней жизни, налилась росой - который сейчас час? Глубина ночи.

Упругие ветви, тяжелые от бремени, прогнулись и над их головами, выпятив надтреснутые плодовые шары, и Эллиот с комичной опаской оглядел их, прикидывая траекторию природного обстрела по отношению к своей лысине.

Он выглядел несчастным и взбудораженным - впрочем, как растерян и нервозен любой человек, обнаруживший, что его подарок приняли вежливо, но не распечатали.

- Ну чего ты тут засел один? - вдруг с плохо скрытой тоской спросил он, и Брюс обнаружил, что не уверен, что не является причиной его беспокойства. - Отшельничаешь? Днем было, может, и жарко, но сейчас - ты бы накинул что-нибудь.

Способность других - нормальных - людей пропускать, процеживать через себя чужие чувства, неизменно удивляла его.

Когда с ним все стало “не так”? Когда что-то абсолютное в нем треснуло, как какой-нибудь перезрелый осенний плод? Он не чувствовал себя цельным, может, только когда преследовал и задерживал.

Итак, он ненормальный, урод - иначе как объяснить то, что сейчас вспухало в глубине? Отец учил его, что каждому делу свой час, а в результате он грохнул всю молодость на черные мечты о мести и барахтался неизменно все мужское время в темноте Бэтмена.

- Я так устал, Томми… - неожиданно признался он, следом сразу же затыкая себе рот.

- Я так и понял… - незамедлительно ответил Эллиот, придвигаясь поближе, чтобы прижать его колено своим. - Помнишь ту девчонку?

Брюс, конечно, “ту девчонку” не помнил, и вопросительно взглянул прямо в зеленые глаза старого друга.

- Твоя первая любовь, - улыбнулся Томми, и они оба подзакатили глаза: довольно детсадовских воспоминаний. - Из Галены, верно?

Морщащийся от укусов на спине, подсохших, тянущих кожу Брюс прежде был уверен, что его первой любовью была Рейчел. Они втроем всегда были вместе, так редко расставались…

О, она тогда была несносна: настоящий тиран, капризная и плаксивая, ни разу не поняла ни одной его фантазии, однако весьма успешно поддерживая любые мальчишеские игры.

Но теперь, в особенности по отношению к Кислице, он видел, что не воспринимал ее отдельно от себя, от полутени оранжереи, сумрака кленовой кроны, или жаркого пляжа, или коридора с портретами… Какая она была? Чего хотела?

А Томми способен понимать других людей.

Он вдруг понял, что они, два последних мушкетера, оберегающих принцессу, желающую быть лесным разбойником, не обсуждали это - ее смерть (от его собственной руки) - и его окатило мощным могильным духом.

- Что случилось, Бри? - участливо спросил Эллиот, помаргивая в темноту.

Намедни Брюса Уэйна, Бэтмена, наградили метафорической пощечиной, но об этом сказать, конечно, было невозможно.

Но ночь была прекрасна. Луна, белеющая в неожиданно прояснившемся от непогоды небе, была чудесна, ярка, и ее полное тело, только начавшее убывать, светило ночником; в городе в кои-то веки все было спокойно.

И больные преступники - желтоглазые, горячечные, в белых одеждах дурдома, с серым румянцем на щеках - его пока не тревожили.

- Пойдем к бабам! - попытался выдернуть его из печали позабытый Томми.

Брюс не хотел к “бабам”, он предпочел бы удалиться к простыням, накрыться с головой одеялом и выспаться наконец без сновидений - воспоминания были еще ярки, и ночь была так же тиха, а главное - Джек все так же существовал, но теперь цветной - чего скрывать - ужас его смерти словно накрылся слюдяной пленкой.

Он ненавидел смерть в любом из ее проявлений.

- Боже, Томми, пошли в дом, у меня есть Гертруда-черновик, посмотрим ее вместе, - отчаянно улыбаясь, произнес он падающим листьям.

- Гертруда Стайн? Ого! - бурно впечатлился друг, но Брюс вдруг почувствовал себя богатеньким мальчишкой, что было слишком странно рядом с успешным аристократом, потому что с Джеком этого неприятного чувства никогда не возникало, даром что годовой доход того исчислялся в долгах загубленных жизней и цветных портках.

Он вдруг поймал себя на том, что Джокер из среза панического не-существования перешел в любую часть его жизни, и горло ему залепило что-то гадкое, так это было неожиданно приятно - не тень, не след воображения, он существует, как вечный укор ему самому - вечно, пока функционирует мозг.

Итак, он создал его сам? Доппельгенгер, двойник, тень, обрис.

Какие нахальные мысли… Он сделал бы его куда лучше.

Джокер, пополам созданный из теней и примитивной плоти, пусть и идеальной в струнах и пластах костей и мяса. Джокер, сотрясаемый гневом, прекрасен ровно как прекрасен посыпанный солью слизень. Джокер, чей улыбающийся поневоле рот истекает слюной…

Каждый раз, приближаясь, он хотел опровергнуть его мужскую природу, его темноту, его чемпионство. Каждый раз, приблизившись, он склонялся перед его мужественностью, обнаруживал, что темнота неоднозначна, а он и правда так превосходен, как казалось издалека.

Создал его? Но его жесткое тело было так далеко от той мягкости, что Брюс всегда искал, и не мог удержать. Его мосластые кости, удлиненные и узкие, тяжелые, были так чудовищно неженственны…