Захрустели чьи-то зубы, сжатые в ярости.

- Ты недостаточно хорош, - размыкая сцепленную намертво челюсть, вдохновенно сказал наконец правду холодный любитель разнообразных рубежей и парапетов, щурясь и растягивая шрамы.

Брюс отшатнулся, ухватывая свое проклятье под тонкие, острые локти - и пусть он пообещал не отрекаться больше, да и в глубине души знал, что это правда…

Ведь, если это не так, почему тогда никто не мог его принять? Почему его отвергали раз за разом? Чудовищная ловушка нездоровой самооценки - слишком заниженная, слишком завышенная.

И самый логичный вопрос - все тот же: почему, чем, в чем мой изъян? - задать было невозможно.

- Итак, Джо-кер, ты хочешь, чтобы я сказал, что ты самый уродливый человек из всех, кого я знаю? - тихо спросил герой-мученик у мученика-злодея.

- О, да! - оживился тот, нализывая уголки губ.

- И что я чувствую себя униженным, потому что ты брал меня?

Зрачки в безумных глазах подпрыгнули, сузились, словно в ужасе или восторге - так экстремально, что медь небывало посветлела.

- Да.

- Серьезно? И что я ненавижу тебя?

Джокер, прежде обмякший в смуглый руках, окаменел и выпрямился.

- Да-да. Именно этого я…

- Я не скажу такого. Это все не соответствует истине. - перебил его псевдосамодовольный Брюс, окутывающийся крепким панцирем привычной личины - хитин, перламутр, кора, ороговение.

- Ты просто не понимаешь… - лукаво начал разочарованный и разозленный все той же нерасчетной реакцией Джокер, оттесненный к выходу так же эффективно, как и незаметно.

Он впал в какой-то ублюдочную нервичность азарта, и разволновался еще больше, с удивлением осознав это.

- Нет, это ты не понимаешь, - с удовлетворением находя в себе усталость равнодушия, отмахнулся Брюс, отворачиваясь. - Проваливай, тебе лучше уйти. Я не буду задерживать тебя, сам себе вызывай полицию, скорую до дурдома, передвижное шапито, национальную гвардию - мне все равно.

Через открытую дверь в спальню, через закрытое, задернутое окно, глухо, но четко звучал хохот примостившейся в тисовой роще вороньей стаи.

- Сопляк знал твое имя. Но не знал, что ты Бэтмен. - напоследок выплюнул Джокер, обнаружив себя выброшенным подальше. - Можешь поразмышлять об этом на досуге, пока не будешь занят своими блядскими социальными экспериментами.

Вопреки логике помрачневший, он напоследок оглядел свою непотопляемую надежду пустым взглядом, словно хотел сказать, что очевидные логике попытки стать крепче приведут к противоположному результату, и ускользнул, отсвечивая своей голой, бледной, шрамированной спиной - через спальню, через гардеробную, обтирать ребрами ботинки, проливать свою и чужую кровь, воевать словом, ночевать в переулках…

Обнаженный, исхлестанный, изгвазданный Бэтмен вскинул брови, непопранный, и включил воду, сожалея только, что она не смывает поцелуев: фокусник не объясняет своих трюков, верно; но когда публика перестает интересоваться его секретами, ему больше не заработать ни цента.

========== Глава 89. ==========

Комментарий к Глава 89.

Хотела создать эффект хождения по кругу, создала, наверное, очередную косноязычную херню) эх, почему в сутках не сто часов, а?) а ладно, это мне все равно не поможет)

Даже осознавая, как это опасно ему - такому как он - Брюс чувствовал себя возрожденным.

Дело было не в ударах крови в виски, не в горячих струях воды, бьющих ему в открытые глаза, не в искусственном запахе равнодушного травяного мыла, окутывающем его - ощущение жизни состояло в плотной пустоте, наполнившей его.

Он ее знал теперь - мучительно, волнующе, прекрасно: плодородный импульс, обещающий весну - не сейчас, но теперь очевидно - это просто какое-то древнее, исконное соперничество фламбергов и эспадонов испортило ему пробуждение.

Социальный эксперимент? Сам себя он давно казнил парочку раз - в ту ночь, например, в которую он впервые спал в постели с другим человеком не снимая одежды и без тени эротики, даже если обеспечил это только делирий; или когда рассматривая фиолетовую руку, кромсающую ножом беззащитную плоть, и ничего при этом не чувствовал; радуясь, как полудурок, обнаруживая степени невиновности Джокера, уступки, обманываясь фальшивыми обещаниями: за то, что поверил, что операция на мозг способна изменить его - хоть немного - за то, что поверил во всего одну крейнову обмолвку об этом; за то, что готов был хвалить его в непричастности ко всем преступлениям, к которым тот был непричастен; за то, что так часто представлял себе беду, которая сделала из Джека монстра, будто этим можно было оправдать его холодную волчью ухватистость.

Помилования? Верно. Но по щекам его отхлестали не за это.

Из душа он вывалился продезинфицированный придирчивым критиком разума - удалены все частицы скверны, все мятежные движения, направленные против душевного спокойствия.

Уже привычно усмехнулся, обнаруживая на так бездумно сброшенном неопрене ядовито вьющийся зеленый волос, судорожно прилепившийся к его мокрым рукам - и избавиться от него оказалось нелегко, но он справился - прижимаясь к ладони, еле-еле подцепляемая короткими ногтями, мусоринка держалась изо всех сил, тут же обвивая ухватившие ее пальцы, стекала с каплей воды, прямая, вилась, высыхая, кольцом…

Пока он сам задумчиво брился, вспомнил о еще одной привычке пресловутого злодея - помимо обильных посевов бессмысленного разрушения, разумеется - наклонился к зеркалу, затуманивая его поверхность дыханием, и на стекле проявился набор координат, подписанный больше всего напоминающей рыболовный крючок буквой джей.

Не улыбнулся, и аккуратно и тщательно - начисто - стер послание, хотя бороться со своей хваткой памятью было бессмысленно.

Один человек не может изменить мир; он и теперь один, но только от него ничего больше не зависит, и даже если при мысли про вторжение на чужую территорию плечи сами распрямляются, наливаются кровью сосуды, светлеют глаза - он больше ничего не может сделать.

Никто никогда не просил его о помощи так, как это сделал Джек. Он мог бы броситься в огонь за ним, он сделал бы это - но как живительно и смертоносно было знать, что это было бы ошибкой!

Никто не мог оценить Брюса Уэйна по достоинству.

С одной стороны, было глупостью считать, что он понимает порывы чертового клоуна, раз уж встал с другой стороны стекла - какая глупость, почему он так думал? Кто внушил ему такое, неужели он сам? Это заблуждение, должно быть, предварило тот новый склон, по которому покатился далекий, бестолковый, несчастный Джокер.

Стыдно было так подпитываться от чужого несовершенства, и странно было считать праздничным подарком что-то подобное падению, от чего получалось терять голову, но не удавалось погрязать в иллюзиях: не женщина, чистота или порок, не прошлое, не будущее - все, что он теперь держал в руках, было настоящим, может, и неприглядным местами от яркости освещения, но гарантирующим трезвость.

Он не думал, что Джек - саркастичный, временами незрело-гебоидный, временами мудро-безумный - хотя бы сегодня, в попытке обглодать его до костей - был рад, но сам он чувствовал радость ровно до момента, как их перестала разделять неубедительная преграда из разобранного Глока.

И все, что в нем так невозможно ужасно, нужно ему для… выживания?

Благодарный за пощечину - а такие удары сносили его с ног лучше любого хука - он мог теперь свободно принять свою привычную, тяжелую сторону.

Но было еще кое-что.

Стоило опустошить импровизированный, отлично послуживший ему тайник в бумажнике: никогда не знаешь, где доведется споткнуться, а это, тривиальное место, кое-кому равнодушному к благам совершенно неинтересное, отлично сошло вчера как гарантия не-привлечения ловких ломких пальцев к трофейному секрету, но заведенный порядок - каждый день помногу раз одно и тоже - помешал ему.

Его жизнь заканчивается, лишь только наступает утро: он ложиться спать в свою постель, и она заканчивается еще раз, теперь вместе с его сознанием; приходит время приема пищи, и он, как послушный телок, отвечает призыву, и тащится в хлев, помахивая хвостом, жевать пахучее летним днем сено и элитный комбикорм - и лишь ночью он сможет снова родиться в своей ненавистной черной личине.