Ему даже вспомнилось, как его собственный двойник во сне пришел к выводу, что хранить гниющий клоунский труп в этой самой спальне, в этой самой кровати - отличная идея…

Образы ночи, все сплошь злые и темные, наполнили его: обнаженный Джокер у окна непростительно легко опускается на колени перед кем-то другим (чужие руки ломают кость кадыка, краснеет кожа под иными пальцами, вьется завиток волос); режет горло красивой блондинке, попеременно выставляясь невзрезанными, голубоватыми от занавесов кошмара щеками; укладывает черный металлический ствол Глока - делай любовь, а не войну! - в свой рот и, снисходительно улыбаясь, вышибает себе мозги…

Печали и реальность переплелись, привели его в страннейшее состояние - нечто среднее между нирваной и ожиданием казни: глупец, ты играешь с огнем, играешь с огнем…

Каждый толчок больше походил на удар, и он бил и бил - сильно, с оттягом, ускоряясь почти суетливо.

Когда он, постанывая, подался ближе, чтобы оделить в покаянном поклоне поцелуем напряженные плечи, вздутую вену на правом виске, вспотевший сгиб локтя неповторимого оригинала, заработал болезненный тумак кулаком куда-то в левую почку, приведший его в тщательно скрываемый восторг.

- Джек? - виновато откликнулся он, останавливаясь, что, впрочем, в кое-чьи планы совершенно не входило.

- Что у тебя с лицом? - Джокер пытался говорить равнодушно, но вряд ли даже он мог провернуть это в предоргазменном состоянии. - Нашел время для размышлений… Прекрати, или я тебя отделаю.

Не давая сумрачному герою опомниться, вызывающе махнул бедрами, высекая совместный полустон-полурык, не ставший добычей боли, но доставшийся иной чувствительности - ничто не должно быть препятствием, особенно какой-то жалкий перелом.

Не останавливаясь, подался вперед, не давая уследить за собой - тела совпали до конца, не осталось места для маневров - сжатая жаром похоти мошонка отлично легла в словно для нее созданную ягодичную впадину.

Задуманная как предостережение, эта демонстрация неподавляемой воли вышла такой чувственной, что Брюс начал терять последние остатки осмотрительности.

- Видел… ночами… десяток твоих смертей… - признался он, и снова ускорился.

Проклятое клоунское самообладание - или холодность, черт знает, чем на самом деле было это равнодушное спокойствие - без меры уязвляло; лишь туго сведенные в гримасу ложной скорби брови немного выдавали что-то настоящее.

- Хватит и одной, - неожиданно искренне улыбнулся этот подлец и, вызывающе щурясь, спустил ноги, выгибаясь дугой, переходя на другой уровень горячки желания.

И там, в глубине, происходило какое-то особо мощное сжатие, подтверждение реальности происходящего - особенный пожар.

Не давая себе окончательно забыться и лишиться секунд абсолютной откровенности, Брюс обхватил жилистое тело в охапку, сжал посильнее и, жмурясь, вдохнул горячий мускусный дух, исступленно потираясь губами о кривые губы.

Неопределяемое количество времени пропало в самозабвенных поцелуях - прежде он, сдержанный и осторожный, не знал, что можно научиться дышать, не отнимая рта от засосов и влизываний, и не знал, конечно, что подобной влагой можно заживлять раны.

Кроме того, совершенно неочевидно, что можно улыбаться, когда твой язык плотно прижат к чужому языку…

При каждом движении член Джокера влажно терся о его живот, и он не смог бы выдержать этого, даже если бы это был сотый акт на сегодня. Это место соприкосновения вдруг исчезло, разделенное чудеснейшим явлением: прекрасный преступник широко обхватил его рукой, предчувствуя финал.

Белый палец, поблескивающий от слюны, юрко наглаживал головку.

Брюс ускорился, следуя за его ритмом, шалея от одного этого зрелища… Столько нужно было сказать ему, столько хотелось сказать, но он смог только позвать его:

- Джек…

Этот отчаянный возглас пронзил их огневой стрелой удовольствия; взведенный герой засадил глубже - в поясницах у обоих несоразмерно, но сладко взныло - ждать чего-то большего было бы невозможно, но геройскую шею вдруг прижало обожженное предплечье, сводя их еще ближе - даже раздавленный громадой слитности, Джокер не обнаруживал смятения, но этот свой жест предугадать не смог, и только некрасиво зарычал, принимая напористый язык поглубже к горлу.

Скольжение обжигало обоих, слилось дыхание.

Всего этого было невыносимо много, и пульсирующая лавина приближающегося пика подхватила их - фрикции участились, поступательное движение приобрело почти священную ценность.

Нервный удар сотряс атмосферу, узость превысила допустимое значение.

Брюс отстранился, чтобы, скользя языком по грубой коже впадинки надколенника на вновь плененной ноге, пульсируя и насаживая, жадно досмотреть, как член Джокера толчками извергает вязкое семя, пытаясь только сдержаться, щеголяя контролем - мерзкий Айсберг, печальный Аркхем, пугающая крематорием черная башня - но слишком увлекся и обзор ему намеренно закрыли длинные пальцы.

Следуя за своим намерением ничем не смутить его, дернулся избавить от сомнительного удовольствия истекать потом спермой - жаркого, но неопределенного для новичка, пытающегося быть осторожным, явления - хотя хотел этого сейчас больше, чем всего остального - жадно клеймить этого человека собой, пропитать, просочиться в него - что может быть верней?

Очевидно, именно по этой причине он двинулся не назад, а вперед, всаживаясь в белое тело, подхватывая худые бедра.

Влизываясь в выставленную шею, высек полустон, почти неслышный под твердостью тощей грудной клетки, и осатанел - потерялся в экстремальных, размашистых фрикциях, одновременно пытаясь быть всем в нем, и даже получил на какое-то время иллюзию этого - две детали, один механизм - почти помешался от приступа верности и восторга войны…

Он был сейчас открыт и уязвим более, чем когда бы то ни было, и не слепящий, огненный оргазм являлся этому виной: Джокер увидел, узнал и его намерения, и то, как исказились они под влиянием агрессивной волны.

Брюс застыл, но не дрогнул, только сильнее вжался, бесстыже наслаждаясь тем, как пульсация семени соединяет их еще больше, не желая разомкнуть слитности тел - нечто совершенно невозможное, абсолютно темное, совершенно верное.

Снова жадно спеша - знал, что все кончено - в поцелуе умоляюще огладил языком центральную часть жуткой Улыбки, сам не зная, о чем прося, со стыдным интересом представляя себе расплавленную нервность, которую чувствовал, оставаясь внутри.

Если бы он приложил старание, мог бы заметить, что причиной протяжной апатичной паузы является его поведение - но заглянуть в злые глаза он эгоистично не догадался.

========== Глава 86. ==========

Джокер, упрямо силясь не двигаться, тяжело дышал; ему вдруг захотелось знать, каково это - желать прикасаться к уродливым шрамам, и он лениво поднял руку, отираясь.

Мерзейшая гниль его рта, прозрачная при соприкосновении с иным реагентом, гасилась, но все же была слишком ядовита.

Поглощенный узостью, в которой пребывал, Брюс, неожиданно даже для себя, переместился с плененных губ на левый шрам, слизывая свеженатекшую туда слюну, желая проследовать за его заботами, и от бесстыдности этого странного, интимного жеста их пронзил импульс неожиданности: запоздалая судорога. Мышцы сжались, что-то снова ухватило обоих за позвоночники, и клоунский рот недовольно скривился.

Усмехаясь, деспотичный герой бесхитростно счел, что еще немного объятий не помешает, и не дал обмякшему злодею избежать тяжести его тела сверху, неосознанно втираясь бедром в его бедро.

Осознал, как это выглядит, помрачнел, поспешно двинулся наконец назад, тяжело выскальзывая, размыкая губы - не желал его оскорбить.

Неловкость, так и не случившаяся прежде, подобралась ближе, но снова осталась в иных сферах: всех остальных взаимодействиях с другими людьми - чем желанней, тем дальше - но не тут, в исключениях из правил.

Джокер понимающе хмыкнул, властно удержал его холодной от остывающего пота голенью, чудесно прижимаясь ягодицей к опадающему геройскому члену, и сделал, вскидывая брови, самый чудесный на памяти Брюса Уэйна жест: подставил свою руку, приглашая еще как-нибудь воспользоваться и ею.