- На него повлияло…

- Не смешите меня. Только когда он вернулся, раздуваясь от чувства собственной незаменимости, и обнаружил, что до него никому нет дела - только тогда задергался, словно у него в песочнице отобрали ведерко.

- Альфред! - ахнул Брюс.

- Это правда. Я не идеализирую его.

Это прозвучало стыдно и излишне даже для острого на язык старика: “как вы”.

Оправдывать Джокера с помощью простых инструментов эмпатии и человечности было невозможно, сложные все вели к тому, что проще было принять его мировоззрение, выраженное в категоричном отношении к человекоубийству, где любые шаги в сторону от принятия или непринятия оного расцениваются им как лицемерие - это было совершенно невозможно - так о какой идеализации могла идти речь?

- Если вы сейчас думали о том, сэр, что разница в наших с вами взглядах на окружающую действительность…

И Брюс понял, что ему надо раз и навсегда все прояснить. Он не любил откровенных разговоров, но можно и потерпеть: достаточно сказать один раз.

Он был уверен, что больше ничего не измениться.

- Ты не прав. Культ самообладания это не… - пришлось положить руку на сухое старческую руку, все это время расставляющую на кофейном столике никому не нужную посуду, чтобы привлечь внимание. - Я не злюсь, понимаешь? Теперь я знаю, что уязвим, и это знание дает мне столько силы… Она переполняет меня.

Альфред впервые в жизни его не понимал.

- Я далек от философии, мастер. Важны только факты: пока настоящая партия не началась, но - не сочтите за наглость - вы уже проигрываете, - все пределы дерзости казались достигнутыми, и он вздохнул и открыл аптечку: многострадальные колени воспитанника надо было обработать ко времени, а не пускаться в обсуждения его кривых зеркал.

- Надеюсь, ты не купил снова тот странный крем из Ланкашира, - мгновенно отреагировал подозрительно веселый мастер, и он вдруг начал понимать.

Возможно, он и правда созрел для того, чтобы что-то наконец изменить, разрушить морок заколдованного замка, застывшего в прошлом, который он сам, как мог, смягчал тем прошедшим, что только и было тогда благом?

- Нет, сэр. Это странная мазь из Саутгемптона, - проворчал добровольный лекарь, всегда раздражающийся, когда капризный мальчишка привередничал в отношении отличных вещей, пусть и сделанных из выпаренной мочи: прежде он был весьма брезгливым.

Человек, склонный к заключению себя в бесконечные тюрьмы косности, безграничной и безнадежной - как можно было помочь ему совершить побег из собственных застенков иллюзий и принципов?

- Не переживай, я знаю, что ты все время пытаешься мне сказать, - глухо заговорил Брюс, легкомысленно не ощущая объективной реальности, и этим умножая чужие тревоги. - Джокер совершенно свихнувшийся и абсолютно бесстрашный. Не дам ему свободно шататься по моему городу, даже если он будет работать воспитателем в детском саду, а самым страшным его преступлением станет неуплата налогов.

Старик мученически вздохнул - это было и так понятно.

- Похоже, для этого надо пополнить наши запасы медикаментов, сэр, - проворчал он, но его никто уже не слушал.

Брюс поблагодарил его взглядом за врачевание, снова беспечно улыбнулся, и уткнулся в свою переносную базу данных: искал данные о наемниках.

Только одна мысль не вписывалась никуда - Джек в своей обычной манере противостоящий толпе; Джек, пытающийся найти место своей темноте - верно, начать он должен был с набивания подобного послужного списка, чтобы без ограничений иметь возможность вписываться в мясо пустынь, где нужны наемники с опытом из бывших военных; в ядовитые воды тропиков, где орды врага, по-настоящему дикие и опасные, а не нежные конфликты, как его Алый или невидимый враг, так разозливший его, что он согласился служить, пусть и недолго, чертовой мафиозной Короне - а Брюс знал, что он презирает подобные… формирования.

Всегда один - его кредо, его стезя.

Перестрелки, ловушки, минные поля, выход в рукопашную, когда больше нет боеприпасов - да, именно и привлекло его, как иных привлекают мечты о солнечных пляжах и прозрачных водах - о, он отлично его знал…

Как, наверное, смешно ему было слышать по тюрьму в Манчжурии, про высоты укрытий тайных орденов. Про несуществующую тюрьму на Борнео - двухтысячный, где зеленый Яков - сколько ему было тогда, всего двадцать лет, проклятье - проверяет границы собственного отчаяния, пытается найти иное болото, способное затянуть его зверя поглубже.

Джек-суицидник? Он всегда знал, что он фаталист, но подобная отвага опровергала важную деталь: он не пытается выжить, и понять это его стремление к нулю совершенно невозможно.

Это было важным открытием.

Он вернулся, чтобы отомстить, неясно только, после какого потрясения, какое предательство против его специфического разума должно было совершить государство - у него были все навыки и возможности, и выбрал он его город, как мини-модель страны - верно, и все зажглось в вакханалии ужаса…

Что же помешало ему? Что заставило его тогда сдаться? Брюс не тешил себя иллюзиями - воплощенный хаос, Джокер-Повешенный, словно карта Таро, перевернутый, остановившийся, добровольно заключенный - что тогда случилось? Он держал в своей руке весь Готэм - выкрутил яйца не только ему самому, но и темной гнили преступности и условной светлой стороне закона - и что заставило его одним махом выбросить все?

Паром не взорвался - но если он будет думать, что это не случайность, он запутается окончательно - падший герой, вот чего он всегда хотел?

Можно было отговариваться привычной формулой - он просто псих, понять таких не только невозможно, но и вредно даже пытаться; он просто хочет видеть мир в огне - так какого же черта он два года выблевывал поганую еду в темнице, сотрясаемый пустотой, покрыть которую никак не смог бы самостоятельно?

Он не мог там даже читать, а Брюс прекрасно видел, как тяжело ему терпеть опустошение.

Это полугодие было в его жизни и правда решающим моментом: он словно очнулся от долгого сна. Как можно было не знать, что бывает такой подъем и такие сокрушительные падения? Как можно было не помнить о Джокере, настоящей деснице рока, занозе, двустороннем, словно в допросной, зеркале, муравьиной ловушке?

Хотя это было не совсем точно: с того момента, как два года назад бронированный фургон замкнулся вокруг него - фиолетового, отвратительного, взмокшего от смеха - мысли о нем посещали Брюса не так уж редко.

Всегда, когда он не мог заснуть - этот человек умудрился разрушить его жизнь больше, чем она была переломана: на самом деле внушительное достижение - разнес все к чертям собачьим, лишил его иллюзий…

Они не были спасительными.

И он помнил. Когда он приезжал на заправку, наполненную бензиновыми призраками огня.

Когда Альфред преследовал его с каталогом тканей для его драгоценного склепа-музея - неизменно находилось сплошное фиолетовое место, состоящее из многочисленных чешуек разных оттенков.

Когда потом просыпался утром и обнаруживал, что еще дышит…

И когда стало совсем тяжко, и он заключил себя под домашний арест - тогда тоже.

И не ненависть загнала его тогда в глубины отчаяния, не сожаления о гибели Адама и Евы правосудия, а суицидальная гниль, вот каким он бывал временами жалким.

“Возьми меня, разноцветная смерть, избавь меня от страданий” - вот что он мог бы сказать тогда, если бы был честен с собой.

Из туманов памяти выплыло воспоминание - жалеющий себя, осунувшийся, он изучает в зеркалах, сколько еще может протянуть, и вдруг видит его запрокинутое лицо, оскаленное в нечитаемом выражении. Теперь он знал, что это была особенная, насквозь фальшивая маска, изображающая страдание, из которой сквозило полное равнодушие к происходящему.

Он отлично помнил это теперь, но прежде - почему он забыл? Это фальшивка, он сходит с ума?

Брюс медленно поднял руку - на правой кисти, у мизинца белел крохотный, но глубокий шрам - он тогда разбил зеркало.