– Значит, отравлена была именно дыня? Ты это хочешь сказать?

– Думаю, да.

– А официантка что же, не видела, что несет в тарелке?

– Утверждает, что ей некогда на такое обращать внимание. Дыня и дыня. Может, подарок от шеф-повара. Только сам шеф-повар о дыне ни сном ни духом. Даже холодильник показал – нет там дыни. Кто-то ее положил уже после того, как тарелку выставили на стеллаж, откуда их берут официанты. А потом в суматохе тот же человек забрал тарелку со стола.

– Лихо! – похвалил Кошкин непонятно кого. – Тогда это точно кто-то из персонала. Надо их трясти.

– Или человек, замаскировавшийся под работника кухни. Заметьте, этот человек должен был знать о вкусах Ивлиева. Знать его настолько хорошо, чтобы быть уверенным, что он закажет именно фрукты. Не сыр, не овощи, а фрукты. Убийца знал его. И вот еще что…

Рыжков даже по тормозам дал, так хотелось рассмотреть эту выскочку. Второй день, понимаешь, в отделе, а у нее уже полный расклад по картине преступления. Они с Сашкой обычно неделю над этим пыхтят, а эта… Умнее всех, что ли?

Три пары глаз уставились на нее. В салоне сделалось душно, майор попросил Рыжкова открыть окно. Тот послушно опустил сразу все четыре стекла. Потянуло ветерком.

– Так что, Бессонова? – Кошкин скрестил пальцы на животе.

– Когда мы подъехали, ко мне подошла женщина. Помните, товарищ майор, даму в черном платье?

– Это с которой ты говорила, пока я с врачом здоровался?

– Так точно.

– И что дама в черном платье?

– Сказала, что видела подозрительного человека в начале четвертого, точнее, в пятнадцать семнадцать. Видела у служебного входа в ресторан. Среднего роста, щуплый, по одежде не понятно, парень или девушка.

– Как это не понятно? – Саша Стешин поднял бровь. – По походке и жестам все равно поймешь.

– Значит, наша дама не эксперт, – пожала плечами Маша и зачем-то добавила: – Ей не дано по походке и голосу определить, как выглядит человек.

Рыжков понял, в чей огород камешек. Сжал губы, растянул их в подобие улыбки. Слегка покивал: ладно, дескать, поживем – увидим.

– Дальше! – взорвался Кошкин, от которого не укрылась эта пантомима.

– Свидетельница утверждает, что подозрительный субъект какое-то время прохаживался вдоль стены. Потом присел – будто бы завязать шнурок. Потом подхватил пакет с чем-то и вошел внутрь. Как он выходил, дама не видела.

– Так! – Кошкин развернулся к Маше, глянул недобро. – Ты что делаешь, Бессонова? У тебя был важный свидетель, а ты его, вместо того чтобы допросить по всей форме, отпускаешь. Черт знает что в отделе творится! А если она, эта твоя дама в обтяжку, видела убийцу?

– Так точно, товарищ майор, – спокойно ответила Маша. Денис Рыжков торжествовал. Надо же, даже улыбки не скрывает на радостях, что ее разносят.

– И где нам теперь искать эту даму, а, Бессонова?

– Она завтра обещала прийти в отдел, товарищ майор. Для дачи показаний.

– Обещала она, – фыркнул Кошкин, успокаиваясь. – А если не придет?

– Тогда я сама к ней поеду, товарищ майор. Я записала адрес. – И закончила персонально для Рыжкова: – Вместе с паспортными данными.

– Дама гуляла возле мусорных контейнеров с паспортом? Какая удача! – Он отвернулся, завел машину, поднял все стекла. Дальше говорил уже на ходу: – И ведь как точно время запомнила! Поразительная память. А сама-то она, Мария Ивановна, зачем там отиралась? Не она ли отравительница? Может, она мамаша какой-нибудь девушки, которую Ивлиев обидел? Вырядилась уборщицей, скажем. На них ведь никто и никогда не обращает внимания. Дождалась, когда поставят тарелки для официантки, втиснула туда дыньку. Потом, когда Ивлиев рухнул под стол, спокойно умыкнула тарелочку и смылась. Дождалась нашего приезда и тогда…

Секундной паузы оказалось достаточно, чтобы Маша успела вставить:

– Значит, с общей картиной преступления вы, Денис, согласны? Я правильно понимаю?

Он замолчал. И молчал два дня.

Нет, со всеми остальными он разговаривал. Со всеми, кроме нее.

Она уже поняла, что, убегая с прошлого места работы от всеобщей нелюбви, ничего не добилась. Ничто не изменилось, ей по-прежнему будет трудно. Трудно и одиноко.

Она обречена на нелюбовь.

– Сынок! Сынок, ты должен сказать ей правду!

Мать замерла с кастрюлькой, которую только что сняла с огня. Как всегда, по утрам она варила ему кашу. Каждое утро. Кашу. И, как в детстве, заставляла съедать все до последней ложки. Хорошо, хоть каши были разные: овсяная, пшеничная, рисовая, перловая. Если бы каждое утро была одна и та же, он бы точно прыгнул с балкона как-нибудь за завтраком.

Он ненавидел каши.

Он с радостью съел бы омлет с ветчиной и грибами. Он этими омлетами объедался в отеле на отдыхе, мстительно радуясь, что матери нет рядом и она не заставит есть чертову кашу. Еще наделал бы гору бутербродов с копченым лососем, салатом, мягким творогом и сырокопченой колбасой. Сварил бы кофе целый кофейник.

Но что поделаешь, он очень любит свою мать. Возражать ей он не мог. Не мог с ней спорить. Если честно, эта забота о нем, взрослом тридцатилетнем мужчине, умиляла. Она не связывала его по рукам и ногам, здесь были четкие границы. Мамина любовь не делала его слабее. Она заряжала его энергией. Она придавала уверенность.

Это на работе он строгий заведующий хирургическим отделением и талантливый хирург, которого слушают и уважают. Это там он отвечает за всех: за себя, за персонал, за больных. Это там он сильный, жесткий, всемогущий. Иногда деспотичный, да.

А дома…

Дома он по-прежнему сынок. Мамин мальчик. Любимый мамин мальчик.

– Какую правду, мам? – Игорь с тоской смотрел в пустую тарелку, куда вот-вот шлепнется комок густой овсянки.

– Ты должен сказать ей, что хочешь семью и детей. Что ваши свободные отношения не для тебя!

– Господи, мама, о чем ты? – Он тихо рассмеялся.

– Что? – Мать осторожно зачерпнула половником, шлепнула кашу в тарелку, потом еще и еще. – Я что-то не то говорю?

– Совершенно не то.

Игорь взял ложку. От перспективы съесть все мысленно передернулся: порция была огромной.

– А что не так, сыночек? – Мать села напротив, осторожно принялась за свой травяной чай. – Я все неправильно поняла? Это ты не хочешь семью, а не Оля? Это тебя устраивают ваши свободные сексуальные отношения?

– В точку, мам. Ты умница! Оля хоть завтра в ЗАГС побежит. А я… Я пока не готов.

Он вдохнул и отправил в рот первую ложку. Так бывало всегда: на вкус каша оказалась гораздо приятнее, чем на вид. Он не заметил, как съел все. Запил зеленым чаем с какими-то мамиными мудреными добавками. Полез из-за стола.

– Мам, – поцеловал ее седую макушку, – все вкусно. Спасибо.

– Иди уже, обманщик. – Она шутливо шлепнула его по руке. – Терпишь мои каши. Вижу, что с трудом терпишь. Знаю, на отдыхе сметал омлеты с ветчиной. Ты же любишь их. Только, сынок, потом поймешь, насколько то, что вкусно, бывает вредным.

– Мам, я же врач, я в курсе. Потому и терплю каши.

Он пошел в прихожую, прекрасно зная, что мать бросит свой любимый чай и последует за ним. Чтобы поругать, что он носит мокасины без носков. Что приличный вполне пиджак надевает на футболку. Что кожаный портфель давно требует замены. И еще поцелует его в лоб на прощание.

Это был ежедневный ритуал. Пока он не готов к тому, что по утрам его станет провожать до двери другая женщина.

Хотя Ольга и не стала бы его провожать. Она работает с ним вместе в отделении. Прекрасный хирург, к ней тоже выстраивается очередь, как и к нему. Она вряд ли станет колдовать над кашами каждое утро, скорее предложит перекусить по пути. И детей, если бы они у них случились, не станет сама воспитывать – сразу найдет няню. И через неделю после родов снова встанет к столу.

Ольга ему нравилась. Очень нравилась. Роскошная женщина, изысканная, стильная. Секс с ней был стремительным, желанным, не приедался, не оставлял ощущения, что что-то не так.