Все рты, во всяком случае, повернулись в мою сторону, и в следующий момент они стали все с тем же мягким глухим звуком сваливаться с кровати и, извиваясь, ползти ко мне. На секунду я застыл, словно парализованный, но уже в следующую мчался по лестнице обратно в свою комнату, и я помню, что отчетливо ощущал холодный мрамор под своими босыми ногами. Я ворвался к себе в спальню и захлопнул за собой дверь, а потом - теперь я определенно бодрствовал - обнаружил, что стою возле кровати с холодным потом, выступившим на лбу, вызванным ужасным видением. Звук захлопывающейся двери еще стоял в моих ушах. Но, как это случилось бы, будь мое видение обыкновенным кошмаром, ужас от зрелища мерзких тварей, ползающих по кровати и падающих на пол, не оставил меня. Проснувшись теперь, если только раньше я спал, я вовсе не избавился от ужасного сна, я даже не мог понять, сплю я или нет. И пока не наступил рассвет, стоял я или сидел, не решаясь лечь, каждое движение, каждый шорох, который я слышал, я воспринимал как приближение гусениц. Для их клешней что бетонный пол, что деревянная дверь были детской забавой, стальная преграда вряд ли удержала бы их.

Но ужас исчез, как только забрезжил рассвет нового прекрасного дня: ветер снова шелестел своими успокаивающими напевами, безымянный страх, чем бы он ни был, схлынул, и я уже ничему не тревожился. Поднималось солнце; небо, поначалу бесцветное, окрасилось розовым, а затем яркие огненные цвета залили всю его ширь.

Одним из приятных правил дома было то, что каждый мог позавтракать, где и когда ему вздумается, следствием чего было то, что до обеда я не встретил никого из его обитателей, поскольку позавтракал у себя на балконе, а потом писал письма и занимался еще кое-какими делами вплоть до обеда. Я спустился к обеду довольно поздно, остальные трое уже приступили к трапезе. Между моим ножом и вилкой я обнаружил маленькую коробку из картона, и, стоило мне сесть, как Инглис сказал:

- Взгляни на это, поскольку, насколько мне известно, ты интересуешься естествознанием. Я нашел это ползающим по моему покрывалу вчера вечером, и понятия не имею, что это такое.

Еще не открыв коробку, я уже знал, что в ней обнаружится.

Внутри, как я и ожидал, оказалась маленькая гусеница, серовато-желтого цвета, с любопытными наростами на ее кольцах. Она была чрезвычайно активна, и ползала внутри коробки словно бы в поисках выхода.

Ее ножки были отличны от ножек обычных гусениц, которых мне приходилось видеть до сих пор: они напоминали клешни краба. Я взглянул, и снова закрыл крышку.

- Понятия не имею, что это такое, - сказал я, - но выглядит довольно отвратительно. Что ты собираешься с ней делать?

- О, я буду ухаживать за нею, - отвечал Ингис. - Видишь, как она суетится? Мне кажется, она окукливается. Мне хочется посмотреть, в какого мотылька она превратится.

Я снова открыл коробку и увидел, что суетящиеся движения и в самом деле были началом прядения кокона. Инглис сказал:

- У нее очень смешные ножки. Они напоминают клешни краба. Как по-латыни будет краб?

- Cancer. Поскольку она уникальна, давайте назовем ее: Cancer Inglisensis.

Потом что-то случилось у меня в голове, в одно мгновение сложилось в ясную картину все, что я видел или мне казалось, что видел. Нечто скрытое в его словах, казалось, озарило меня, и его слова каким-то непостижимым образом соединились с испытанным мною ночью ужасом. Я схватил коробку и выбросил ее вместе с ужасным содержимым из окна. Под окном проходила посыпанная гравием дорожка, чуть далее за ней располагался фонтан с бассейном. Коробка упала точно посередине бассейна.

Инглис рассмеялся.

- Похоже, что приверженцы оккультизма не привечают голые факты, - сказал он. - Бедная моя гусеница!

Разговор сразу же перешел на другие темы; я привожу все эти детали в их последовательности лишь затем, чтобы быть уверенным, что записал все, относящееся к оккультизму и к гусеницам. В тот момент, когда я бросил коробку в фонтан, я совершенно потерял голову: моим единственным оправданием может быть то, и это, наверное, будет понятно любому, что обитательница коробки в миниатюре повторяла те странные создания, которые я видел ночью на кровати в пустой комнате. И хотя воплощение тех фантомов в плоть и кровь - или в то, из чего, собственно, состоят гусеницы, - должно было избавить меня от ночного кошмара, на самом деле ничего подобного не случилось. Это только сделало шевелящуюся пирамиду на кровати в пустой комнате еще более ужасной реальностью.

После обеда два или три часа мы провели прогуливаясь по саду или сидя на лоджии, и было, должно быть, около четырех часов, когда мы со Стэнли отправились купаться, и по дороге я заглянул в фонтан, в который бросил коробку. Вода была чистой, фонтан не глубоким, и на его дне я приметил ее остатки. Вода смыла клей, и коробка превратилась в несколько бумажных полосок. В центре фонтана располагался Купидон итальянского мрамора; вода в бассейн лилась из винного меха, который он держал в руках. Вверх по его ноге взбиралась гусеница. Было странно и невероятно, что она выбралась из своей темницы, вплавь добралась до статуи, и там, находясь вне досягаемости, извивалась из стороны в сторону, прядя свой кокон.

И когда я смотрел на нее, мне вдруг показалось, что, подобно вчерашним гусеницам, она заметила меня; выбравшись из опутывавшей ее паутины, она сползла вниз по мраморной ноге Амура, и, извиваясь, подобно змее, поплыла по направлению ко мне. Она передвигалась с необычайной скоростью (тот факт, что гусеницы умеют плавать, был для меня новостью), и спустя несколько мгновений уже ползла вверх по мраморному бортику бассейна.

В этот момент к нам подошел Инглис.

- Смотри-ка, это же наша старая знакомая, Cancer Inglisensis, - воскликнул он, увидав создание. - Как она ужасно спешит!

Мы стояли совсем рядом на дорожке, и гусеница, оказавшись в каком-то ярде от нас, остановилась и начала покачиваться, как будто сомневаясь, в каком направлении ей двигаться. Потом, кажется, она приняла решение и подползла к ботинку Инглиса.

- Я ей нравлюсь больше, - сказал тот. - Но я вовсе не уверен, что она нравится мне. И раз уж она не тонет, думаю, мне стоит...

И он стряхнул гусеницу с ботинка на гравий и раздавил ее.

***

После полудня воздух стал тяжелеть - с юга, без сомнения, надвигался сирокко. В эту ночь я снова поднялся к себе, чувствуя сильную сонливость, но, несмотря на мою, так сказать, дремоту, у меня была уверенность сильнее, чем прежде, что в доме происходит нечто странное, что близится нечто угрожающее. Но я тут же уснул, а потом, не знаю, как скоро, вновь пробудился - или мне показалось так во сне - с ощущением, что мне нужно немедленно подняться, или будет слишком поздно. Какое-то время (бодрствуя или во сне) я лежал, борясь со страхом, убеждая себя, что стал жертвой собственных нервов, расстроенных сирокко и тому подобным, и в то же время другой частью сознания вполне ясно осознавая, что каждый момент промедления добавлял опасности. В конце концов, второе чувство стало непреодолимым, я надел халат и штаны и вышел из своей комнаты на площадку. И тут же понял, что уже протянул слишком долго, и теперь было поздно.

Вся площадка этажом ниже скрылась под массой гусениц. Двойные двери в гостиную, из которой можно было попасть в спальню, где я видел их прошлой ночью, были закрыты, но гусеницы просачивались через щель под ней и одна за другой проникали сквозь замочную скважину, сначала вытягиваясь чуть ли не до толщины волоса, и снова утолщаясь на выходе. Некоторые, как будто исследуя, тыкались в ступени, ведущие к комнате Инглиса, другие карабкались на первую ступеньку лестницы, на вершине которой стоял я. Площадка была полностью покрыта сероватыми телами, я был отрезан от выхода. Леденящий ужас, какой я не смог бы описать никакими словами, сковал меня.