Затем, наконец, основная масса созданий начала двигаться, наползая на ступени, которые вели в комнату Инглиса. Мало-помалу, подобно омерзительной волне из плоти, они хлынули на площадку, и, как я видел благодаря исходившему от них сероватому свечению, подползли к двери. Вновь и вновь пытался я закричать и предупредить художника, в то же время страшась, что твари могут обернуться на звук голоса и взобраться по лестнице ко мне, но, несмотря на все усилия, из горла не исходило ни единого звука. Гусеницы подбирались к петлям двери, проходя сквозь щели так же, как делали раньше, а я все еще стоял на месте, предпринимая бесплодные попытки докричаться до Инглиса и заставить его бежать, пока еще было время.

Но вот площадка окончательно опустела: все твари забрались в комнату, и я впервые ощутил холод мрамора, на котором стоял босиком. На западе только начал разгораться восход.

***

Через полгода я повстречал миссис Стенли в загородном доме в Англии. Мы обсуждали самые разные предметы, и тут она сказала:

- Кажется, я не видела тебя с тех пор, как месяц назад получила эти ужасные известия об Артуре Инглисе.

- Я ничего не слышал, - ответил я.

- Нет? У него рак. Ему не советуют даже делать операцию, потому что нет никакой надежды на излечение: доктора говорят, что болезнь распространилась по всему телу.

За все эти шесть месяцев я не думаю, что прошел хоть один день, когда я не вспоминал бы о том сне (или как вам угодно это называть), который видел на Вилле Каскана.

- Разве не ужасно? - продолжала миссис Стенли. - И я никак не могу отделаться от мысли, что он мог...

- Подхватить его на вилле? - закончил я.

Она взглянула на меня в немом изумлении.

- Почему ты так говоришь? - спросила она. - Откуда ты знаешь?

После этого она рассказала мне следующее. В той спальне, что при мне стояла пустой, годом раньше скончался человек в терминальной стадии рака. Миссис Стенли, конечно же, послушалась советов и ради предосторожности не позволяла никому спать в этой комнате, которая была так же основательно продезинфицирована, заново отмыта и окрашена. Но...

И МЕРТВЫЙ ГОВОРИТ

Во всем Лондоне вряд ли найдется более тихое местечко, или, во всяком случае, более удаленное от кипучей и суетной жизни, чем Ньюсом Террас. Это тупик в верхней части дороги между двумя линиями кварталов, маленькое, приспособленное для жизни, пространство, упирающееся одним своим концом в высокую кирпичную стену, в то время как другой конец, попасть в который можно только через Ньюсом Сквер, представляет собой небольшое скопление домиков в георгианском стиле, пережиток тех времен, когда Кенсингтон был пригородным поселком, отделенным от мегаполиса пастбищами, тянувшимися до самой реки. И Террас, и Сквер одинаково не приспособлены для тех, чье представление об идеальном жилище включает возможность заказать такси к подъезду, рев автобусов, проносящихся по улице, грохот проходящих под землей поездов, расположенные неподалеку станции, подпрыгивающие столовые приборы и звон фамильного серебра на обеденном столе. В результате Ньюсом Террас оказался, два года назад, заселенным никуда не торопящимися пенсионерами или теми, кто желал продолжать свою работу в тишине и спокойствии. Дети с обручами и скутерами, а также собаки, представляли собой в Террас одинаково редко встречающееся явление.

Перед каждым из нескольких десятков домиков, составляющих Террас, находится небольшой почти квадратный садик, в котором частенько можно увидеть хозяйку домика, средних лет или пожилую, занятую садоводческими проблемами. К пяти часам вечера, зимой, тротуары совершенно пустеют, остается единственный полицейский, который неторопливым шагом, раз за разом в течение ночи, осматривает со своим фонариком эти небольшие палисадники и никогда не находит там ничего более подозрительного, чем ранние крокусы и акониты. К тому времени, когда наступала темнота, жители Террас уже обосновывались у себя дома, где, скрытые цветными занавесками и опущенными жалюзи, проводили вечер в безмятежном спокойствии. За исключением похорон (это касается времени, о котором я веду рассказ), я не знаю случаев, чтобы кто-то покинул Террас; свадьбы, с осыпанием кортежей конфетти из окон, здесь также не случались. Говоря образно, его обитатели казались выдержанными, не хуже доброго вина. Вне всякого сомнения, в них с прежних давних лет сохранились и солнце, и лето молодости, но теперь, покоясь в прохладном месте, они как бы ожидали поворота ключа в двери, ведущей в подвал, и появления того, кто сдвинет их с привычного места и узнает, чего они из себя представляют.

Теперь, когда время, о котором я веду свой рассказ, минуло, проходя по его тротуарам, я задаюсь вопросом, не является ли каждый дом, такой спокойный по внешности, таким же на самом деле, или же он, подобно динамо-машине, работающей тихо и плавно, производит ужасные и могущественные силы, такие, чье действие я имел возможность наблюдать в крайнем доме верхнего конца Террас, самого тихого во всем районе, как вы могли бы подумать. Если бы вы постоянно наблюдали за ним в течение долгого летнего дня, то, возможно, увидели бы утром выходящую из дома пожилую женщину, о которой вы бы совершенно справедливо предположили, что это экономка, с корзинкой в руке, возвращавшуюся приблизительно через час. Могло случиться так, что за исключением нее, вы за весь оставшийся день не увидели бы никого, кто входил бы или выходил из дверей дома. Иногда мужчина средних лет, худой и жилистый, появлялся на тротуаре, но это его появление было отнюдь не повседневным, а, кроме того, оно нарушало обычаи обитателей Террас, поскольку таковое событие случалось между девятью и десятью часами вечера. В этот час он иногда заходил ко мне в дом, располагавшийся в Ньюсом Сквер, чтобы узнать, дома ли я и не смогу ли уделить ему некоторое время для беседы чуть позже. Нуждаясь в воздухе и физических нагрузках, он около часа бродил по освещенным, шумным улицам и возвращался около десяти, по-прежнему бледный и без малейших следов румянца, ради беседы, которая имела для меня непередаваемое обаяние. Иногда, но очень редко, я пользовался телефоном, чтобы узнать, не могу ли навестить его: редко потому, что знал, - если он не пришел сам, значит, занят какими-то исследованиями, и хотя он вежливо приглашал меня, я был уверен, что это не более чем вежливость, что он наверняка возится с какими-то батареями и кусочками ткани, возбужденный при мысли о том, что вот-вот совершит открытие там, где никому другому не пришло бы на ум искать расширения горизонтов познания.

Мои последние слова, возможно, подтолкнут читателя к догадке, что я говорю ни о ком ином, как о том самом отшельнике, жизнь которого окутана тайной, физике сэре Джеймсе Хортоне, который, образно говоря, оставил после себя добрую сотню наполовину проделанных просек в темном лесу, и которые вынуждены ждать до тех пор, пока другой первопроходец, столь же отважный, как и он, не возьмет в руки топор и не закончит начатое им дело.