Они подошли к плотине за деревней, здесь воздух был наполнен шумом бурлящей прохладной воды. Деревья склоняли свои тонкие ветви к прозрачному потоку, а луг, на котором они стояли, благоухал летним разнотравьем. Жаворонки взмывали и щебетали в кристальной голубизне неба, тысячи июньских голосов раздавались вокруг них. Фрэнк, с непокрытой по обыкновению головой, с пиджаком, переброшенным через плечо и в рубашке с закатанными до локтей рукавами, застыл, напоминая некое красивое дикое животное, с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом, впивая теплый душистый воздух. Вдруг он приник лицом к траве на берегу речки, зарывшись лицом в ромашки и первоцветы, и, лежа, широко раскинутыми руками поглаживал шелковистую влажную траву. Никогда прежде Дарси не видел его таким, полностью отдавшимся своим ощущениям; его пальцы, ласкающие траву, его наполовину скрытое цветами лицо, даже проглядывавшие сквозь одежду линии тела были наполнены странной жизнью, отличной от других людей. И еще какое-то слабое свечение, которое видел Дарси, некий трепет, вибрации от распластанного перед ним тела, переходили к нему, и в какой-то момент он понял то, чего не мог осознать раньше, несмотря на все свои настойчивые расспросы и искренние ответы, почувствовал как нечто реальное, и понял Фрэнка, понял, в чем состояло его прозрение.

Вдруг Фрэнк напрягся и приподнял голову.

- Флейта Пана, флейта Пана, - прошептал он. - Близко, о, как близко!

Очень медленно, словно резкое движение могло оборвать мелодию, он приподнялся и оперся на локоть согнутой руки. Его глаза широко открылись, его взгляд будто бы сосредоточился на чем-то очень далеком, на губах появилась улыбка, дрожащая, подобная солнечному блику на стоячей воде, радующийся своему счастью, он вряд ли был человеком. Он оставался неподвижным и устремленным вдаль несколько минут, затем все признаки отвлеченности исчезли с его лица, и он, удовлетворенный, склонил голову.

- Ах, это было прекрасно, - сказал он. - Как ты мог ничего не услышать? Ах ты, бедняга! Неужели ты действительно ничего не слышал?

Неделя здорового образа жизни произвела чудесные изменения с Дарси; бодрость и жизненные силы вернулись к нему, изгнав прочь волнения последних месяцев, и как только это возвращение случилось, он, как ему казалось, попал под еще большее влияние, которое оказало на него чудесное омоложение Фрэнка. Двадцать раз в день он ловил себя на мысли, что пытается вновь и вновь убедить себя в абсурдности идей Фрэнка: "Этого не может быть, этого просто не может быть", и из того, что он так часто думал об этом, он делал вполне логический вывод о том, что спорит с идеями, уже пустившими корни в его сознании. Ибо он каждый день видел перед собой живое чудо, хотя было совершенно невозможно, чтобы этому юноше, почти мальчику, было тридцать пять. Тем не менее, факт оставался фактом.

Следующие пару дней шел проливной дождь, и Дарси, не желая простудиться, провел их в доме. Но Фрэнк не заметил смены погоды, по крайней мере, так казалось; он проводил свои дни так же, как и прежде под солнцем, лежа в гамаке, натянутом над влажной травой, или предпринимая длительные прогулки по лесу, без какой-либо определенной цели, в сопровождении птиц, чтобы вернуться вечером, промокшим насквозь, но все с тем же неугасимым пламенем радости, пылавшим в нем.

- Простуда? - недоумевал он. - Я и позабыл, что это такое, мне кажется, да нет, я просто уверен, что тот, кто заботится о своем теле, должен спать снаружи. Люди, которые живут в помещениях, наводят меня на мысль о чем-то, лишенном защитной оболочки.

- То есть, ты хочешь сказать, что вчера и сегодня спал вне дома под этим ужасным ливнем? - спросил Дарси. - И где же, позволь спросить?

Фрэнк задумался.

- Я спал в гамаке почти до самого рассвета, - сказал он. - Ибо помню едва забрезживший свет на востоке, когда я проснулся. Потом я пошел: - куда же я пошел? - о, да, на луг, на то место, где прошлой неделей так близко слышал звуки свирели Пана. Помнишь, ты тогда был со мной? Впрочем, у меня всегда есть с собой плед на тот случай, если я промокну.

И он, посвистывая, пошел наверх.

Почему-то этот небольшой штрих, - это его очевидное усилие вспомнить, где он спал, - странным образом повлиял на Дарси, на восприятие им той странной романтики, свидетелем которой он был. Спать до рассвета в гамаке, а затем идти - или, возможно, бежать - сквозь ветер и слезы плачущего неба на удаленную, одинокую поляну у плотины! Картины подобных этой ночей встали перед его глазами; Фрэнк, спящий где-нибудь около купальни под перемигивающимися в ночи звездами, или окутанный светом полной луны, пробуждается в какой-нибудь тихий ночной час, вглядывается в пространство мысленным взором, и затем бредет сквозь умолкший лес к другой усыпальнице, один со своим счастьем, со своей радостью, со своей жизнью, проникнутый и окутанный ею, не имея других мыслей, желаний и цели, кроме непрестанного и вечного единения с радостью, даруемой природой.

Они ужинали тем вечером, разговаривая на отвлеченные темы, когда Дарси внезапно оборвал себя на середине фразы.

- Вот оно, - сказал он. - Наконец-то я нашел его.

- Поздравляю, - отозвался Фрэнк. - А что именно?

- Опровержение, полностью показывающее несостоятельность твоих идей. Вот оно. Вся Природа, от самого низа до самого верха полна, преисполнена страдания; один живой организм в природе охотится на другой, чтобы и самому, в конце концов, стать жертвой; а ты, в своем стремлении единения с природой, отрицаешь страдание как таковое, ты бежишь от него, ты отказываешься признавать его, и ждешь, по твоим собственным словам, окончательного откровения:

Фрэнк нахмурился.

- Продолжай, - устало произнес он.

- Можешь ли ты догадаться, чем именно будет окончательное откровение? В радости, полагаешь ты, я же докажу обратное, хотя, должен признаться, что не встречал человека, который бы зашел так далеко. Ты узнал практически все, чему Природа могла научить тебя. И если, как ты думаешь, впереди тебя ждет окончательное откровение, то это будет откровение ужаса, страдания, смерти, боли, во всех самых отвратительных ипостасях. Ты не можешь отрицать существование страдания: ты ненавидишь и боишься его.

Фрэнк поднял руку.

- Погоди, дай мне подумать, - сказал он.

В течение минуты царила тишина.

- Это никогда не тревожило меня, - сказал он наконец. - Вполне возможно, то, что ты говоришь, правда. Означает ли знак, поданный Паном, именно то, что ты говоришь? Правда ли, что Природа, взятая во всей своей совокупности, пронизана страданием, ужасным, отвратительным страданием? Должен ли я замечать страдание? - Он поднялся и подошел к тому месту, где сидел Дарси.

- Если этому суждено случиться, пусть будет так, - сказал он. - Потому что, дорогой мой, я рядом, я бесконечно рядом с окончательным откровением. Сегодня флейты звучали почти беспрерывно. Я слышал шорох в кустах и думаю, что это приходил Пан. Я видел: да, я видел сегодня, как кусты разошлись, словно по мановению руки, и показалось лицо, не человеческое лицо. Но я не испугался: по крайней мере, в этот раз я не убежал.

Он прошел к окну и вернулся обратно.

- Да, здесь все проникнуто страданием, - сказал он, - и я оставил его ради своих поисков. Может быть, как ты говоришь, откровение будет именно им. Во всяком случае, оно будет последним. Я сделал выбор. Я зашел слишком далеко по избранному пути, не изучив другой дороги. И теперь не могу повернуть назад. Да и не захотел бы, даже если бы мог; я не хочу возвращаться! Во всяком случае, чем бы ни было откровение, оно будет Богом. Я уверен в этом.

Дожди скоро кончились, и с возвращением солнечной погоды Дарси вновь присоединился к своему приятелю в блаженном ничегонеделании. Подобно тому, как природа бурно возвращается к жизни после удушливой жары, напоенная живительным дождем, так и силы Фрэнк, казалось, росли день ото дня. А затем, как это обычно для погоды в Англии, ближе к вечеру на западе начали собираться низкие облака, солнце скрылось под рокочущие звуки далеких громовых раскатов, все вокруг, казалось, погрузилось в палящую, угнетающую духоту и замерло перед скорым натиском бури. После захода на горизонте принялись перемигиваться отдаленные сполохи молний, но когда настало время сна, буря, казалось, не стала ближе, хотя глухое ворчание грома доносилось все отчетливее и отчетливее. Усталый и утомленный дневными заботами, Дарси сразу же забылся тяжелым сном.