Он поил её мёдом, она смеялась и поила его, потом взяла его лицо в ладони, посмотрела и спросила:
-Юра, сколько годов тебе?
-Маманя говорит - семнадцатый...
-Господи, я-то думала, ты - уж мужик, серьезный больно и такой ведь сильный... Мне-то за двадцать, Юра, не отдавали - сестёр нянчила, и жених, вишь, подрастал... Витязь мой, не болит у меня спина, нисколечко не болит, вот ей-Богу...
На другой вечер справили Звонцы ещё две свадьбы. Сколько же было тайных свадеб в Звонцах и окрест, о том знали трава да звёзды. Некогда было родителям присматривать за взрослыми детьми - в те последние ночи жёны любили мужей, а мужья жён на жизнь вперёд. После, когда вместе с победным звоном колоколов печаль утрат разлилась по Русской земле, дивились люди, сколько брюхатых баб кругом. Но и на девок невенчанных, прячущих животы от стороннего глаза, боялись глянуть злым оком, потому что сразу кривело то око, а за посланное вслед нечистое словцо усыхал язык, опухало горло, заячья губа садилась на рот, лёгкие отхаркивались кровью и мокротой, и сходил в могилу злобный ханжа. Ибо отцы тех детей спали вечным сном в земле Куликова поля. И церковь, не спрашивая, где отцы, крестила "законных" и "незаконных", давая им святорусские имена на страх врагам нарождающейся Руси. И через тридцать лет, и через триста, и через пятьсот с лишним брали в руки оружие сыны, внуки, правнуки тех витязей, зарытых на Куликовом поле - Ивановы, Фроловы, Сапожниковы, Семёновы, Васильевы, Дмитриевы, Туликовы, Кузьмины, Гридины, Филимоновы, Петровы, Фомины, Михайловы, Таршилины, Алексеевы, Романовы, Меликовы, Тимофеевы, - вставали против врагов, идущих с запада и востока, с севера и юга, и били так, что лишь холмы могил оставались от чужеземных ратей, - одни холмы могил, доныне сутулящие Русскую землю.
...Шёл невыспавшийся Сенька Бобырь, спотыкаясь о кочки, вспоминая руки и губы девчонки, от которой он прискакал домой на рассвете.
Шёл рядом с Сенькой ровесник Юрка - сын кузнеца Николка, смотрел вокруг карими глазами и улыбался. Никогда ещё Николка не бывал далее окрестных погостов, а теперь шагать ему до Коломны, может, и дальше - куда поведёт князь. В той дали текли молочные реки, в лесах стояли белокаменные дворцы, где томились прекрасные девы, полонённые злыми чародеями, и ожидали своего избавителя. Оттуда вернётся он прославленным богатырём, которого узнает вся Русь, и привезёт в позолочённом седле первую из освобождённых красавиц - точь-в-точь такую, как попова дочка Марьюшка...
Шёл рябой Филька Кувырь, роняя по временам нечленораздельные звуки, встряхивая кудрявой головой, тяжкой с похмелья, жалеюще вспоминая, что утром торопился и плохо потряс опустевший лагунок. Надо бы перевернуть его вверх дном да подержать так, - глядишь, натекло бы с полкружки барды. Он даже постанывал от досады - с полкружки-то наверняка ведь осталось и пропадёт зря, - в огорчении всё время забегал наперёд подводы, косился на медную баклагу, пристёгнутую к поясу Сеньки, - что это в ней побулькивает?
Угрюмо шёл рыжий детина с водянисто-голубыми глазами Алёшка Варяг. Шёл тоскуя, завидуя Юрку Сапожнику, снова и снова вспоминая то лицо Аринки перед аналоем, то слезинки на её щеках в доме старосты. За каждую из тех слезинок он проломил бы кистенём череп даже отцу - лишь попроси его Аринка, - но она ни о чём не просила его, она нашла себе другого защитника... Одно только грело Алёшку Варяга: его недоброжелателям не пришлось насладиться позором Алёшки. Сегодня было назначено на сельском сходе сечь Алёшку принародно, спустив с него портки. Такое наказание определил ему отец за многие пакости, особливо же за охальство над бабкой Барсучихой. Всё-то она знала про Алёшку, и где ни встретит - грозит раскалёнными гвоздями, кипящей смолой и прочим адским угощением. На прошлой неделе он с дружками подстерёг Барсучиху, когда она пошла вечером в баню, да сунул в волоковое оконце пугало. Вроде нехитрое пугало - выдолбил тыкву, в боку сделал прорезы в виде оскаленной морды с козлиными рожками, внутри закрепил свечу, а зажги свечу ночью - кто увидит огненную харю, подумает, что гость из преисподней вынырнул. Вот и Барсучиха так подумала, особенно когда дружки его подняли вокруг бани кошачий визг, а он в одном исподнем кинулся из темноты за Барсучихой, вылетевшей из двери, в чём мать родила. Откуда столько прыти у бабки взялось? Влетела в хоровод, промчавшись через всё село, да тут и свалилась в коликах, и одолела её медвежья болезнь... Парни перетрухнули, убежали от баньки и тыкву забыли. По ней мужики нашли охальника, учинившего сором старому человеку... Не порка страшила Алёшку - эка невидаль - десяток ударов прутом по мягкому месту! Отец прежде потчевал и пастушьим кнутом, и вязовкой, отмоченной в солёной воде. Позор - страшен. Какая девка захочет дружить с публично поротым?
Шёл Алёшка - об одном мечтал: поскорее дорваться до ордынской нечисти. Погуляет его топор в строю врагов. Заметит Алёшку великий князь, возьмёт к себе в полк, даст коня боевого тёмногривого, стальной доспех, чеканенный серебром. Отпросится Алёшка в Звонцы хоть на денёк, проедет по улице, позванивая бронёй, глядя из-под шелома соколиными очами. Кто - такой? Откуда богатырь в Звонцы залетел?.. Да ведь это - Алёшка Варяг, матушки!.. Пусть тогда Аринка локти кусает, а Барсучиха отбивает поклоны...
В середине походного табора ратным шагом ступал Таршила. Смотрел на просёлок, но виделась ему борозда от сохи, какую вёл вчера, допахивая клин под рожь. Не себе пахал - чуяла душа: не вернётся больше в родные края. Велел многодетной сельчанке, проводившей в поход мужа, после засеять тот клин. Сладко пахалось ему напоследок. Век бы не отрывал рук от обжей сохи, век бы горбатился над кормилицей, слушая шаг коня, дыша запахом взрытой землицы. И земля тоже горбатилась, наползая на сошники, - то ли больно ей было от железа, то ли горько, что мало походил за сохой такой оратай, как Таршила. Давно ли в Звонцы вернулся - и снова уходит туда, где горбатится земля могильными курганами.
Он начинал служить московским князьям ещё при Иване Даниловиче Калите, многомудром, прижимистом и коварном. Тогда ратные дела случались редко. Данью и покорством усмирял Иван Данилович ханскую злобу, сам брал выходы с русских княжеств, избавляя ордынских правителей от забот. Ордынскими мечами сносил головы своим врагам, натравливая хана на непокорных удельников, их земли прибирал к рукам и, увеличивая выход, отправляемый в Орду, ещё больше располагал к себе хана. Тогда отдохнула Московская земля от больших разорений и стала полниться людьми. Ведь вспомнить жутко - иные волости до Калиты были безлюдны, лишь кулиги, заросшие травой и подлеском, напоминали, что здесь когда-то шумела жизнь... И всё же без войн редкий год обходился. Из одного похода привёз Таршила девку-литвянку. Не обижал, берёг и любил, по христианскому обычаю обвенчался с ней в церкви, дом поставил в посаде над Неглинкой, хозяйством стал обзаводиться. Жена любила гусей разводить, плодились они у неё счастливо, и от них шёл немалый прибыток. Случались у них и литовские гости - была дружба с Литвой, - поклоны жене передавали от её родных. И жена душой отошла, полюбила Таршилу, родила ему сына, да вскоре унесла её чёрная болезнь, выкосившая в одно лето половину московского люда. Заскоруз Таршила в своём горе, увидев в нём Божье наказание за то, что силой привёз жену, хотя многие женились на полонянках и, бывало, до конца дней жили счастливо. Взял он в дом одинокую старуху, она и вырастила ребёнка. Рассказывал сынишке о деревеньке Звонцы, о крестьянской жизни - была мысль воротиться на родное подворье, откуда парнем увезли его служить при старом боярине, - но сын едва слушал, ему были неведомы крестьянские привязанности, он только и бредил воинскими доспехами отца. Пришлось определить в полк отроком, и добрым воином вырос сын... Тогда-то озорники прозвали Таршилу "Мерином" - за бобыльскую жизнь, за силу и выносливость в воинском деле, за спокойный нрав и безотказность. Такие люди - бесценны для войска, поэтому до преклонных лет держал его новый боярин в строю. Однако жизнь в седле, в постоянных разъездах, в сторожевой службе становилась тяжеловатой; он снова вспомнил родную деревеньку, выросшую в село, и пришёл к господину отпрашиваться от службы. Его дом в посаде сгорел, новый ставить было ни к чему, жил в детинце с молодыми кметами. Боярин Илья Пахомыч позвал его к себе, но Таршила отказался: каково старому воину отираться среди дворовой челяди, вороватой, завистливой, жадной и наглой? Хоть и покладист Таршила, но за обиду мог и голову снести кому-нибудь из боярских приживал. Илья Пахомыч неволить не стал. Повёл к великому князю - Дмитрий Иванович любил говорить с теми, кто уходил из его полка. Сначала спросил, есть ли у Таршилы родичи, кроме сына, которого князь знал и незадолго до того велел поставить десятским начальником. Таршила ответил отрицательно, хотя в точности не знал, жив ли его старший брат, непоседа, шатун, лет шесть назад ушедший на вольные земли к Дону с десятилетней внучкой. Дважды присылал весточку с торговыми людьми, к себе звал. Но там земли рязанского князя, а Таршила своего государя не променял бы и на римского кесаря.
