Приказ подхватили начальники десятков и сотен, закачались копья последних линий, склонились навстречу обходящему врагу. Полк ощетинился железом на обе стороны. Вражеские сотни вытягивались колонной вдоль русского строя, и теперь его тыл становился главным фронтом: усиленная свежая тысяча постоянного войска опаснее трёх потрёпанных, уже бегавших от копейщиков. Зазвенели стальные тетивы. Олекса искал глазами чёрного наяна и увидел его стоящим под большим желто-зелёным знаменем среди нукеров в чешуйчатых панцирях. Наян пропускал свои сотни. Олексу почему-то бесило, что его враг носит такой же панцирь, в каком он сражался на стенах Москвы. Сейчас бы коня да вызвать на поединок чёрного дьявола, потянуть время! Каждая выигранная минута теперь - равна цене многих жизней. Но конь далеко, а вражеские сотни уже развернулись и превратились в лаву, и воевода полка снова становится простым ратником. Железные русские стрелы всё чаще вырывали врагов из сёдел, валили вместе с конями, видно было, как наян машет рукой, отдавая приказания. Желто-зелёное знамя пришло в движение, ему отозвались стяги на кургане, донёсся рёв труб. А потом рык тысяч глоток обрушился на русский полк с двух сторон:

-Хурр-раг!..

Справа от Олексы, стоящего теперь лицом против нового врага, вскипело:

-Можа-ай!..

-Р-радонеж! - отозвалась серединная тысяча.

-Нар-ра! - докатилось с левой стороны.

Олекса стоял в третьем ряду, держа копьё над копьями передних ополченцев; справа и слева посвечивали лезвия рогатин Каримки и десятского Клевца. Топот идущих в атаку тысяч нарастал с обеих сторон. Чёрный наян мчался в середине лавы - он нацеливался на русский стяг. Олекса оглянулся. Багровое полотнище колыхал ветерок. Почти во всех московских полках были стяги красного цвета - от нежно-алых тонов утренней зари до буро-огненных, цвета запёкшейся крови. Только великокняжеское большое знамя с Золотым Спасом - чёрное, словно скипевшаяся кровь столетий. Где оно - теперь, родимое? Развевается над станом отдыхающей рати? Вьётся над походными колоннами войск? Или так же, как этот багровый стяг полка, плещется на ветру битвы?

Упёртые в землю копья с громом ударили в щиты и брони врагов. Треск дерева и звон железа, крики злобы и боли, стоны и визг напоровшихся лошадей слились в рёв. Двухцветное знамя темника было впереди, и ни один ордынский всадник не смел отвернуть от бороны, нацеленной в грудь и в лицо, - позади казнь. Проламывая стальной частокол грудями лошадей и собственными телами, свежая тысяча смяла два ряда копейщиков. Уже стоящие в середине рати стрелки в упор разрядили оружие по врагу, бросая луки и самострелы, хватали копья и топоры. Их залп придержал напор серо-зелёных халатов, и Олексе удалось вырвать пику из шеи лошади зверолицего нукера, раскроившего саблей голову переднему ополченцу. Поверженного врага пронзил Клевец, Каримка отбил удары копий, нацеленные в начальника. Движение врага остановилось, начался бой пеших и конных копейщиков. Чёрный наян, ограждённый пиками и телами своих нукеров, стал пробиваться вперёд, крутя над головой синеватую молнию дамасской стали. Олекса видел под пернатым шлемом его длинное лицо с тяжёлой челюстью, ощеренные черноватые зубы, ледяные глаза, устремлённые поверх голов русских воинов, - наян замечал лишь стяг полка, к которому рвался. Олекса выбросил копьё далеко вперёд, пытаясь достать ближнего из окружения мурзы, но мечи нукеров отклонили удар, чья-то рука перехватила древко у жала, Олекса рванул оружие к себе, в древко вцепилось несколько рук, и его поволокли из строя через нагромождение конских и человеческих тел. Кто-то схватил сзади и рывком удержал на месте. Два острия упёрлись Олексе в грудь, обожгли болью, и закостеневшие на древке руки разжались. Каримка и седобородый дружинник заслонили его, работая копьями, но им тоже скоро пришлось расстаться с оружием - по всему фронту боя ордынцы хватались за древки русских копий и, пользуясь превосходством в числе, перетягивали их к себе. Завизжав, Каримка вырвал из-за пояса топор с ременной наручной петлёй и стремительными ударами стал разбрасывать пики врагов, добираясь до морд сгрудившихся лошадей, чтобы ссадить нукеров на землю. По кольчуге Олексы текла кровь, раны жгло, но слабости он пока не чувствовал. Сзади кричал тысяцкий, называя его имя, Олекса обернулся. Их оттеснили почти к стягу. Позади только три ряда копейщиков бились с напирающей конницей, но с боков к стягу отступали новые сотни ополченцев - соседняя тысяча на открытом крыле была уже отрезана. В поле, за пешим строем, всё ещё длился конный бой. Тысячи Константина Боровского и Алексея Григорьевича пока стояли крылом к крылу. Алексей указывал воеводе мечом в сторону дубравы - туда ещё можно отойти с дружинниками, там, наверное, удастся выстоять, притягивая к себе врагов. Но там есть воевода Боровский, и главный воевода полка там нужен меньше, чем здесь, под стягом, лишний меч.

-Держись, Радонеж! Круши, Радонеж!..

Клич Олексы подхватили сотни три голосов, дружинники и ближние ополченцы стали сбиваться вокруг воеводы, он двинулся на чёрного всадника, намереваясь остановить его продвижение к полковому стягу. Щит с клинком - грозное оружие в теснинах битвы. Олекса отражал им удары, бил в бока коней и брони нукеров, разя, одновременно совершая и работу мечом, зажатым в правой руке. Хрипя, с надсадом ратничали дружинники и ополченцы. Враги визжали и хукали, отбивая удары, медленно раздавались перед отрядом, затягивали его в свою плоть. Чуть впереди, сбоку, орудовал щитом и топором Каримка, тоже нацеливаясь на мурзу. Дорого отливаются Орде слёзы, пролитые кожевником на берегу реки Москвы. В таком бою могучего воина трудно остановить числом, нужен равный. Телохранители, почуяв опасность, стали разворачивать коней в тесноте навстречу Каримке, двое что-то кричали в лицо чёрного всадника, пытались даже схватить за повод его коня, но мурза, щерясь, передвигался по телам своих и чужих к багровому стягу, заставляя окружающих тараном идти на жала русских копий и лезвия секир. Вокруг стяга сбилась уже немалая толпа защитников, со всех сторон взятая в тиски ордынской конницей. Отряд Олексы отпал от неё как отрубленная рука, но рука ещё напрягалась в борьбе, ещё тянулась к горлу врага.

Не о ближней угрозе кричали нукеры своему наяну - стяги на кургане сигналили тревогу. Эмир не желал ничего слышать, кроме голоса мечей, ничего видеть, кроме ненавистного красного полотнища, которое до сих пор не сорвано. Кутлабуга оказался неспособным оторваться от своей жертвы. Какого шайтана лезут к нему с тревогами?! У него за курганом лучшая тысяча, туда же теперь должны подойти ещё три, и находящийся там наместник, первый тысячник тумена, обязан решать и действовать за эмира. Разве уже - не ясно, что надо скорее добить этот пеший русский полк, а конные отряды рассеются? Русский строй смят, зажат в тиски, до стяга врага можно добросить аркан, и Кутлабуга не уйдёт, пока не втопчет его в грязь.

-Эмир обезумел! - кричал нукерам сотник за спиной темника. - Стреляйте в это проклятое знамя зажжёнными стрелами, испепелите его! Что-то случилось - надо выходить из боя.

От дубравы, где дрался отряд Боровского, развернувшийся под напором врага вдоль опушки, сквозь лязг оружия и хуканье степняков донёсся клич:

-Можа-ай!..

-Р-радонеж! - отозвались сотни под стягом.

-Нарр-ра! - ответили хриплые голоса из гущи врагов. Тысячи перекликались, значит, они ещё жили и дрались. Молчала только "Лама", но конный бой до сих пор не затух посреди осеннего поля. И вдруг над гулом побоища эхом откликнулось:

-...пря-а-два-а!..

Что-то изменилось в задних рядах степного войска, там прервался визг всадников, осмелевших к концу сечи и пытающихся пробиться в первые ряды, хоть разок махнуть саблей над головой обречённых русов. И тогда в ветерке, пахнущем кровью, уже отчётливее и ближе повторилось:

-Не-пря-а-два-а!..

Окружённые, стиснутые врагами русские ратники у знамени полка ещё не могли видеть, как от перелесков, сомкнувшихся у края полей, катилась, сверкая бронями и клинками, лавина конницы под стягами цвета запёкшейся крови.