Остались последние дела - ордынские. Речь держал Дмитрий Иванович. Говорил кратко, твёрдо. Сначала рассказал о том, что посол Тохтамыша потребовал уплаты дани и назвал её величину.
-Мы ответили послу: земля-де Русская оскудела боярами и купцами и чёрными людьми, побитыми на Непрядве в сече с врагом хана - Мамаем, а потому должно быть от хана послабление Руси по великой услуге хану и по нашим бедствиям. Ещё я сказал: должен со всеми русскими князьями держать совет.
Загудели одобрительно. Дмитрий велел своему дьяку Внуку прочесть список подарков, посланных великому хану. Внук читал долго и монотонно, однако слушали внимательно, кряхтели, качали головами - дары были немалые. Однако дары - не выход, всерусская дань.
-С тем посол и отъехал восвояси, - продолжил Дмитрий. - Да я мыслю - нового посольства из Орды ждать нам надобно. Решайте.
По чину первое слово - великим князьям, они же высказываться не спешили: слушали своих бояр. С великокняжеского места Дмитрий Иванович оглядывал собрание. Вон над плечом рязанского князя нависает лисья рожа боярина Кореева - шепчет государю в ухо, а сам то и дело сверкает зверушечьими глазками в сторону князя Владимира Храброго, сидящего напротив и слушающего своих думцев. Олег кивает Корееву, но вдруг морщится, трясёт головой, его глаза мрачнеют, он отмахивается, клонит ухо к другому советчику, но Кореев не отстаёт, и Олег снова клонит ухо к нему. "Вор, лиса ордынская", - думает Дмитрий о Корееве, но спокойно, без озлобления. Плечистый, с одутловатым лицом великий боярин Морозов Иван Семёнович, несколько лет назад перешедший от Дмитрия Суздальского к московскому государю, сейчас присоединился к нижегородским боярам. Говорит он один, то и дело, отирая лицо большим платком - жарко, небось, в бобровой-то шубе да в натопленной палате. Дмитрий Константинович слушает Морозова благожелательно, по морщинистому лицу скользит улыбка - тоже лис порядочный, его тестюшка, таких поискать! Тверской князь свёл брови, слушая своего боярина Носатого, который и стоя едва дотягивается до уха сидящего государя. Что же нашёптывает Носатый - этот "Кореев на Твери", которому прозвище будто в насмешку дано? - носа-пуговки на его плоском лице и сблизи-то не разглядишь. Не без помощи Носатого, изменника Ивана Вельяминова и сурожанина Некомата однажды Михаил Александрович схватил ханский ярлык на великое Владимирское княжение, требовал Дмитрия к себе на поклон, а навлёк на Тверь общерусскую военную грозу. Да, было: смиряя Михаила, будто смотр и проверку сил устроили тогда перед избиением войска Бегича на Воже... Уж не о той ли обиде шепчет Михаилу боярин Носатый - что-то его глазки сверкают зло?
Поблизости от князя тверского со скучающим видом слушает бояр князь Юрий Белозёрский, брат погибшего на Куликовом поле Фёдора. На нём английского сукна лёгкий зелёный кафтан на малиновой подкладке, тесный европейский камзол и панталоны бежевого цвета, короткие жёлтые сапоги расшиты серебром, на голове нерусская бархатная шапочка. Юрий долгое время жил в Литве и Польше, объездил многие закатные страны, читал и писал по-латыни. Ему пока ещё - малопонятны заботы русских князей, хотя об Орде он наслышан: сам же рассказывал о бедствиях полоняников - их покупали в западных странах для работы на галерах и каторгах, и в подземных рудниках. Говорили даже, будто Юрий перекрестился в латинскую веру, но Донской отмахнулся - выдумки. Эка беда, коли обтесался князь на иноземный лад - не все обычаи чужих земель плохи, иные и нам не худо перенять, а языки знает - так то ж клад. Поживёт дома - своего наберётся, квасным да берёзовым духом пропитается, сольются в нём две закваски, и князю цены не будет. Беда - другое: русские удельники и бояре сами себе господами жить норовят, а на западе - и того хуже. Там иной граф или барон не то, что короля - императора в грош не ставит. Юрий на то насмотрелся. Но милело сердце Дмитрия к имени князей Белозёрских, призвал Юрия из Литвы, посадил княжить.
Юрию первому надоело долгое совещание и он подал голос:
-Дань-то вроде - невелика, я слышал - прежде не такие выходы брал татарин. Может, не дразнить хана? Злого кобеля не скоро уймёшь палкой, а кинь ему кость - притихнет.
-Кость? - Владимир даже привстал. - Дёшево же ты, князь Юрий, мужицкий пот ценишь. По пяти алтын с каждой деревни - хороша косточка! А стыд куда денешь, наше унижение? Да лучше б и не ходить на Мамая, нежели снова - в ярмо. Твоей крови нет в донской земле, князь Юрий, оттого тебе - не дорога наша победа.
Не по душе Донскому речь Юрия, но и братец перехлёстывает: не порушил бы княжеского согласия.
-Ну, князь! - Юрий деланно засмеялся. - Не почитаешь ли ты одного себя Русской земли радетелем? Новой силы накопить надо, чтобы законному хану противиться.
-Или силу хана выкормить? Ты, князь Юрий, ещё и пальцем не шевельнул для нашего дела, а уж готов русский хлеб, не тобой взращённый, швырять ханским кобелям.
Дмитрий нахмурился. Речь - верная, но годится ли этак отчитывать равного чином? Не в меру стал заноситься Серпуховской. У него - свои советчики, и поют они ему своё: ты-де не менее Дмитрия - славен родом и военными победами. Ты-де Мамая сокрушил, когда Дмитрий лежал беспамятный среди побитых ратников - будто князья своими мечами всю Орду сокрушили, а не тысячные полки, которые надо было собрать, вооружить, обучить, в поле вывести, духом укрепить да и поставить как надо против сильнейшего врага! Ох, доберётся однажды великий московский князь до самых зловредных бояр своего братца, чтобы не мутили голову Владимиру! Однако есть там ещё одна язва - жена Серпуховского, Елена Ольгердовна - дочь покойного Ольгерда, племянница Михаила Тверского. Когда женил Владимира на Елене, надеялся через неё укрепить союз с Ольгердом, так оно поначалу и было. Но и Елене, видно, кто-то поёт в уши: ей, дочери великого князя и внучке великого князя, больше пристал бы титул великой, а не удельной княгини. Злая жена, коли возьмётся, железного мужа изведёт, и, похоже, Елена взялась за своего. При жизни Донского Владимир, конечно, и не помышляет о великокняжеском титуле. Но люди - смертны, и случись худшее с Донским, останется ли Владимир Храбрый верен той клятве, что он давал на Куликовом поле в ночь перед сечей: служить сыну Дмитрия княжичу Василию, как ныне служит Дмитрию? Не подтолкнут ли его "доброхоты" к захвату владимирского стола? Тогда вспыхнут распри, в которые не замедлят вмешаться соседи, Орда и Литва, и труды десятилетий по собиранию земель вокруг Москвы сгорят в междоусобной войне.
В палате разгорался спор, уже сверкали глаза, тряслись бороды и раздавались выкрики:
-Эко штука - новую войну затевать после такой-то кровищи!
-Тохтамыш - не Мамай, он - законный царь, да за ним - Тамерлан!
-Все они - законные, только грабят беззаконно!
-Мамаю рога сломали и этому сломим!
-Развоевался. Солома-богатырь! Что-то на Дону тебя не слышали, а я там сына и брата потерял.
-Не давать выхода!
-Не давать! Попили кровушки, хватит! Мы не дойная корова!
-А ну как Тохтамыш двинет на Русь свои сто тысяч да силой Тамерлана подопрётся?
-Встретим, как на Непряди встречали!
-Чем? Костылями? Два полка добрых воев нынче Москве не поставить на поле.
-Москва на Руси стоит!
-Опять чужими руками хотите жар загребать? Дудки!
-Вер-рна! Лучше чужого хана утихомирить, нежель свово выкормить!..
Голоса сразу начали убывать. Серпуховской привстал, вперился взглядом в кучку нижегородских бояр, где особенно горланили сыновья Дмитрия Константиновича - шурья великого князя Донского княжичи Василий Кирдяпа и Семён. Последнее крикнул гнусавый Васька.
Из дальнего угла следил за расходившимся собранием воевода Боброк-Волынский. На скулах Владимира играли желваки. Дмитрий Иванович хранил молчание, только оно и помогало ему оставаться внешне спокойным, сидящим как бы выше этой толчеи криков. Он заново узнавал гостей. Часу не прошло, как решали полюбовно свои споры, лобызались и со слезой целовали крест. Но вот дошло до главного - так он считал, - и брошено кем-то в собрание слово сомнения и взъярились. Какая сила сталкивала сейчас этих людей, владетельных господ, хозяев Русской земли, и разбрасывала? Страх перед Ордой, боязнь новой крови? Но страх и объединяет, а кровь этим вечным воинам - что банный щёлок: всю жизнь в ней купаются. Он смотрел на них, и как в дни сбора ратей в Коломне, пришло то озарение, что позволяло из приокских далей заглядывать в души князей, не пришедших на его зов. Есть у них страх: как без хана жить? Полтораста лет жили под татарским царём - и на тебе, нет царя! Не то даже - страшно, что нет ордынского царя, страшно, что свой явится.
