Через день, передав власть наместникам, Владимир с полусотней стражи отъехал в Москву. Ушёл в Городец-Мещерский на Оке и князь Хасан. Сели московские наместники в переяславльском детинце с небольшой дружиной. Шла жизнь чередом и без князя: заканчивались полевые работы, уходили белковать охотники, трудился посадский люд - ковал, лепил, тесал, шил, строил, ткал - и текли подати в казну князя через руки тиунов и дворского боярина. Судные дела решали те же тиуны с сотскими да церковь. К наместникам люди не шли. Москвитян не задирали, им кланялись, слов обидных не говорили вслед, но чурались. И оказались наместники со своей дружиной чем-то вроде наёмной стражи города. Скучая, смотрели со стены детинца на захолодевшие воды Трубежа и Лебеди, слали государю жалостные письма. Не скучал лишь десятский Олекса: во всякую ночь, когда не было ему службы, выскальзывал за ворота крепости, насвистывая, петлял кривыми улицами, пока из темени глухого тупичка не вышагивала ему навстречу фигурка в тёмной душегрее. Он распахивал свой кафтан, и она пряталась под его полой... Не без участия Олексы скоро ещё несколько дружинников завели сударушек. Оба боярина о том знали и помалкивали: хоть какие-то живые ниточки тянулись между посадом и детинцем. Глупый военачальник ради внешнего спокойствия станет пресекать связи своих воинов с жителями чужого города и добьётся лишь отчуждения, подозрительности, даже враждебности между войском и населением. Умный и дальновидный воспользуется ими.
Из Москвы в Литву давно отправился гонец, и вёз он письмо Дмитрия к "брату молодшему Олегу Ивановичу", который приглашался на общий съезд русских князей, где предстояло решить: как жить дальше? "Брат молодший" помчался домой, увидев, что одна угроза - с московской стороны - миновала.
На рязанской земле оставались ещё тысячи куликовских ратников. Не всех раненых можно было везти далеко по ухабистым дорогам, у иных в пути растравлялись раны, их оставляли в попутных селениях, а с ними часто оставались родичи, односельчане, ратные побратимы. Жители, теснясь, принимали всех - милело народное сердце к победителям. У бояр, помещиков и тиунов - свой расчёт. Немало было в московском войске голи перекатной. Ежели у человека ни двора, ни кола, он, глядишь, где зацепился, там и прирос. А сила земли - в людях. Берегли раненых, как родных, приставляли к ним сидельцев, находили лекарей и лечили, не жалея снадобий и кормов.
Небывалая стояла тогда осень. В ноябре леса в поймах Оки и Прони ещё светились золотом и пурпуром листвы. Глади рек и озёр чернили стаи птицы. Ожиревшие от обилия ягод, орехов и грибов дикие свиньи, медведи, барсуки, тетерева и рябчики становились лёгкой добычей охотников. Бортники за полцены предлагали мёд, огородники - всякий овощ, рыбаки - рыбу, даже хлеб в цене поубавился. Казалось, и природа с людьми праздновала победу над ордами кочевников, не скупясь, одаряла всех.
Лишь с Куликова поля странники несли тревогу. Говорили, каждую ночь огни загораются по полю, тысячи призраков блуждают между Непрядвой и Доном, то завывая погребальные песнопения, то стеная и грозя костлявыми руками. А в самый глухой час полуночи, когда волки роют ходы в овчарни и в банях нечистые устраивают свои игрища и скачки на грешных душах, слетают на Красный Холм два ангела - белый и чёрный, закутанный в огненно-кровавый плащ. И белый ангел говорит: здесь, на крови христианской, он воздвигнет храм Тишины и Мира, Счастья и Братства людей во Христе. От сего света храма рассеется зло, люди протянут друг другу руки, сгинут войны и болезни, пробегающие по человеческой поросли, и сольются княжества воедино, господин назовёт братом своего раба, установится тысячелетнее светлое царство, искуплённое кровью ратников. Чёрный же, кутаясь в кровавого цвета плащ, смеётся в ответ: твоё царство станет на костях - что же это за основа? Год-другой минёт, кости сгниют, подрастут мстители за убитых, и рухнет твой "Небесный храм" в яму, а я выпущу из неё на свет такие воинства и такие злосчастия, каких люди и не видывали в прежние времена. Никогда не будет на Земле ни Мира, ни Тишины, ни Справедливости, ибо нечестивые силы обращены к злому и жадному в человеке, а жадность дана ему от рождения - уже в колыбели младенец хватает и тянет к себе что ни попало. Каждый хочет иметь больше другого, каждый норовит стать выше другого, сильный попирает слабых, униженный хочет возвыситься и стать сильным, обиженный - отомстить, бедный - разбогатеть. Чем люди лучше зверей, знающих один закон - пожирать тех, кто - слабее? Ну-ка, брось в самую мирную толпу лакомый кусок - она передерётся, каждый станет рвать его себе. Никогда князь не откажется от удела, боярин - от вотчины, купец - от лавки с товарами, смерд - от лучшего поля. Ты скажешь: есть, которые отказались, святые люди. Но оттого и они - святые, что горстка их в человеческих сонмищах. Даже церковь, призванная учить людей бескорыстию, накапливает богатства, старается расширить монастырские владения, кабалит крестьян, а святые отцы покупают себе чины за серебро. Проклятие гордыни и алчности управляет народами, и Орда - это наказующий бич в руке Божьей. Разбита одна, так явится другая, и не с восхода, так с заката. Вечно будут люди драться за землю и воду, за право властвовать над другими, пока не изведут себя железом и огнём.
И так спорят они на холме до первого проблеска зари, потом, взмахнув крыльями, истаивают.
Кровь, пролитая на Непрядве, небывалое самопожертвование многих тысяч людей и победа над Ордой будоражили умы и души, казалось, должно что-то перемениться на Земле, и нельзя жить по-прежнему.
Ещё рассказывали, что в деревню Ивановку, что - на речке Курце за Красным Холмом, прибежал мужик, забредший ночью в поисках блудливой овцы на Куликово поле. Заблеяла овца человеческим голосом, мужик опомниться не успел - поле озарилось. И видит он: стоит на холме, сверкая бронями, кованая русская рать, развеваются стяги, трубят трубы и скачут перед полками седые воеводы, указывая мечами в полуденную сторону. Глянул туда - мчат из ночной степи серые толпы лохматых всадников с факелами в руках - степь от края до края, будто пожаром занялась. А впереди - некто чёрный, на чёрном коне, в рогатом шлеме. Больше ничего не помнит мужик - бросил овцу и бежал до деревни.
Многое ещё рассказывали, иногда рассчитанное на то, чтобы посеять в народе страх перед возмездием за куликовское избиение ордынцев. На рязанской земле никто не пресекал этих разговоров, и они кочевали через её пределы в другие земли.
Ещё доцветал, редея, багрец осени в лесах и дубравах, когда в Переяславль-Рязанский вернулся великий князь Олег. Гонцы разнесли его тайный приказ: чинить препятствия возвращению московских ратников в своё княжество. Желающим остаться - давать привилегии и всё необходимое для обустройства, уходящих - задерживать силой, убегающих - ловить и сажать под караул, пока не дадут крестного целования на покорность. Так появились на рязанской земле московские заложники, и среди них - сын погибшего звонцовского кузнеца Николка Гридин.
В тот миг, когда он с чужим копьём кинулся навстречу лавине конницы Орды, прорвавшей русский строй, словно ударом меча отсекло его прошлое. Было лишь настоящее - миг жизни, озарённый вспышкой этого Небесного меча: он, русский воин, русский богатырь, может, Алёша Попович, стоял в Диком Поле, встречая многоглавого серого змея. Передний враг на мышастом коне заносил кривой клинок, и Николка видел одну из множества змеиных голов, узкоглазую, с оскаленным ртом, слышал змеиный визг, выделившийся из общего воя Орды, но разве способны дрогнуть сердце и руки русского богатыря от змеиного свиста? Он выбросил копьё, как учил его Таршила, уверенный, что попадёт в цель, и всё же копьё угодило не в змеиное, а в конское горло, под челюсть. Конь, хрипя, вздыбился, унося от головы Николки мерцающее полукружье сабли, ударил грудью. Николка только увидел - покатился с седла серый, в лохматой шерсти ордынец под копыта лавы - и уже не чуял, как навалившийся конь обливает его своей кровью...
