Был момент - показалось, остатки передового русского полка вот-вот побегут, сея панику, смешают ряды большой рати, и Мамай двинул вперёд всю массу вассального сброда, хоть и видел, что фрягов надо отвести, дать им передышку. Он не сделал этого, боясь, что, отрезвев после крови и увидев поле, покрытое чёрными панцирями, они откажутся идти в наступление.
Встречный удар русских ошеломил Мамая: всего он ждал, но не такой конницы. Москва не теряла времени даром. Или Дмитрий - так самонадеян и нерасчётлив, что в начале битвы бросает в мясорубку свои отборные сотни? В гневе от неудачи, боясь, как бы Орду не смутил вид поля, устланного трупами, где метались обезумевшие кони без всадников и всадники без коней, он велел двинуть в битву второй эшелон, состоящий в основном из туменов Орды. На этом поле, где врага невозможно обойти и окружить, постепенно утомляя, раздёргивая, удушая в кольце, его можно сокрушить непрерывными нарастающими ударами, прорвав строй и раздробив на части.
Повелитель не мог оказать Авдулу большего доверия по возвращении из полона, назначив начальником тысячи в тумен Темир-бека, именовавшийся теперь "Чёрные соколы" - почётнейшее звание после "Серых кречетов". Авдул ничего не утаил от повелителя, и Мамай это оценил. Он много спрашивал о войске Дмитрия, о Московском кремле, но мало услышал. В Кремль Авдула привезли ночью и ночью увезли, держали в закрытой башне. Он, правда, всё же рассмотрел каменные стены, не слишком высокие, но мощные, укреплённые башнями, пороками и огненным боем. Однажды, когда его выводили на допрос, он видел, как воины сносили в одну из башен глиняные горшки с фитилями, видимо начинённые взрывным зельем. Видел он у двух стражников и огненные ручницы, какие только появились в Орде и пробивали самые крепкие доспехи. Хоть по дальности стрельбы они и уступали арбалету и даже хорошему луку, зато пугали лошадей, были легки, и пользоваться ими мог даже подросток, в то время как лучник и арбалетчик готовились десятилетиями. Есть ли огнебойное оружие в походном войске Дмитрия, Авдул не знал: его провезли мимо полков с другими знатными пленниками в закрытой повозке.
"Мы вовремя начали поход, - сказал Мамай. - Твоё пленение на совести трусливых шакалов, бывших с тобой. Ты повидал врага близко, и это - твоё достоинство. Будь первым в битве и первым в Московском кремле, когда мы его обложим".
Отчего же отборная тысяча мало обрадовала Авдула? Может, грызла зависть к Темир-беку, ставшему так быстро правой рукой повелителя? Или пленение продолжало тяготить, как один из тех жутких снов, что преследуют человека годами? Его ненависть к русам, казалось, возросла от причинённого позора, но это - не та ненависть, что наливает кулаки силой. Глубоко в душе таился трепет перед сереброшлемым боярином, что вышиб его из седла, перед спокойной холодностью пытавших его воевод и их проницательностью. Уж в Москве-то, считал Авдул, с него снимут допрос по всем правилам - и с плетьми, и с огнём, и со щипцами. Нет! Вроде и не допрос был, а разговор с противником, жёсткий, испытующий, в котором прощупывают врага - кто он, что он, о чём думает, чем дышит, на что рассчитывает и чего боится? Казалось, русским воеводам всё равно, какие сведения сообщит пленный, им будто был важен пленный, враг в подлинном обличье, а не раздавленный пытками, униженный, озлобленный, извивающийся в предсмертном страхе, окаменевший или вымаливающий себе пощаду, готовый на всё ради жизни, - такими любят видеть пленных ханы Орды. И опять тут угадывалась сила, которой нет нужды запугивать врага жестокостью. Особенно задело Авдула равнодушие стражи. Стерегли крепко, водили на допросы, но вовремя и досыта кормили, давали постель, и никто не ударил, не плюнул, не оскорбил словом. "Пленный? Так что ж! Сотник? Эка невидаль! Из ханской гвардии? Да всё одно татарин. Нагляделись на таких-то. Вот наш посадский кожемяка Каримка - то татарин! Сложит две подковы вместе и руками разогнёт. Анамнясь ведёрный котёл браги выдул единым духом, сел на здоровенного борова, напялил колпак, носится по посаду и орёт: я - Мамай, иду на Москву, потопчу и разорю, сторонись, грады и веси! Поморил народ со смеху. А ныне в ополченцы записался, говорит, придушу Мамая, штоб людям жить не мешал. То - татарин!.."
"Знали бы они, - думал Авдул, - как я - близок нашему повелителю, что мне, может, суждена великая слава, и они могут испытать тяжесть моей руки и гнева!" Ему хотелось крикнуть об этом, но понимал: вызовет лишь смех. У них не было прежнего страха перед Великой Ордой. В этих простых ратниках жило чувство той же осознающей себя силы, какую он угадывал в воеводах. Для них настоящим татарином был не сотник сменной гвардии Авдул, а кожемяка Каримка, смеющийся над повелителем Золотой Орды. Если бы над Авдулом издевались, он не проронил бы слова, сохраняя гордое молчание связанного орла, терзаемого мелкими зверями, но перед спокойной сдержанностью русских Авдул робел. И... отвечал на вопросы, как думал сам. Это было непонятно. Ведь он не боялся смерти и ненавидел врагов. Хотел мстить за унижение и помнил, что в полону его не тронули пальцем, видели в нём человека, хоть и врага. Нет, ничего не утаил от Мамая Авдул, кроме того, что оказалось выше его понимания.
Весть о гибели Темир-бека на поединке Авдул вначале принял не без удовольствия. И этот выскочка побит русским боярином, чего же Авдулу стыдиться? И теперь-то, заменив начальника тумена, Авдул сумеет своим мечом разрубить те сети, коими русы опутали его душу... Когда вассалы бежали от русских мечей, сваливаясь крикливой толпой за левое крыло тумена, в низину между Нижним и Средним Дубяком, Авдул пропустил их, готовый бросить тумен в сечу без особого сигнала. Он не сомневался - русские конные отряды увлекутся преследованием сброда и подставят ему своё крыло, а в таких случаях ордынские военачальники обязаны не дремать. Но пронеслась перепуганная пёстрая конница, и он увидел на поле только разбегающихся с воплями спешенных всадников да порубленные тела; русские сотни возвратились на крыло своей огромной рати. По спине Авдула прошёл холодок: ему померещилась Вожа. С таким опытным, искусным и осторожным противником Орде раньше не приходилось иметь дела.
-Наян, стяги! - закричали наблюдатели.
Над Красным Холмом заклубились чёрные дымы, и стяги туменов второго эшелона наклонились вперёд. Закачались значки тумена "Чёрные соколы", железный шелест прошёл по рядам передовых сотен, колыхнулись чёрные перья на шлемах, воины задних рядов вынимали луки - на подходе они засыплют русское войско стрелами. Тумен пошёл рысью, ускоряя движение, и Авдул мчался в первом ряду головной тысячи, направляя коня в середину русского конного полка на правом крыле московской рати.
Тумен шёл одним валом, кроме двух отборных тысяч, оставшихся позади, - они резерв темника и в бой вступят, либо спасая тумен от разгрома, либо там, где обозначится успех - чтобы развить его... Русские приближались. Авдул видел, как первые ряды их опустили копья, другие сверкнули вынутыми мечами, и не менее половины полка качнулось навстречу. Привычные к битвам степные лошади скакали через конские трупы, наступали на человеческие тела. Воинственный клич тумена взмыл к небу, распугав ворон в приречном лесу, и встретился с таким же. Впереди русской лавины, блистая золотом шлема и зерцала, мчался князь, высоко подняв узкий прямой меч. Белоснежный плащ трепетал за его спиной и казалось, князь вот-вот взлетит с земли. И нельзя, невозможно обойти, охватить широкий вал броненосной конницы врага, потому что справа колюче сверкали копья подавшейся вперёд русской пехоты, слева неровной стеной вставал дубовый коряжистый лес над притоком Непрядвы. "Куда же мы? Зачем?! Всё уже было!.. Вожа... И хлебное поле в знойном мареве, шеренга русских витязей, боярин в посеребрённом шлеме и его прожигающий взгляд из прорези забрала... И гремучая молния, и степь, ускользающая из-под ног в неведомое пространство... И мухи над трупами... Было!.."