Они подстерегали голубей… и казалось, что, сидя в засаде, птицы изливают друг другу свою боль.
Было жарко. Он обливался потом. То тут, то там непрестанно возникало чувство жжения. Напрасно он старался держать глаза закрытыми и ни о чём не думать, вызывать в памяти успокаивающие картины из прежних дней, которые прошли тихо и мирно. Дрожащий уродец на стене притягивал взгляд. Даже когда Рафаэль закрывал глаза, тот вырисовывался во тьме, и время от времени у него появлялись багровые глаза или такая же усмешка — как будто бы именно в темноте за веками он мог ожить и превратиться в нечто, связанное не только с печью. Может быть, это называют призраком, — подумал Рафаэль, — может быть, это и есть именно то, что однажды ночью приходит за своей добычей и никак не хочет быть жаром из печи или багровым уродливым пятном, мелькающим перед закрытыми глазами. Оно выходит из человека. И становится чем-то новым, другим. И ему показалось, что у каждого есть свой страх, как у профессора, так и у Эмимы, у декана, и даже у епископа. И каждый человек имеет собственный страх. Хотя им стремятся навязать один общий, так сказать, литургический… Если вот так, в темноте, зажмуриться, увидишь его. Правда, он чаще всего носит маску, так что в первую минуту его не узнаешь. А позже он начинает шастать на вольном воздухе, под открытым небом, как ему надо и как он хочет, пока, наконец, не останется в одиночестве, потерянный, никому не нужный.
Потом Рафаэлю стало казаться, что девчоночка не спит… Однако он не собирался об этом раздумывать. Профессор, который сам себе постелил на полу, храпел.
Наверное, в этом письме было бы лучше всего рассказать обо всём откровенно. Без утайки. Порядок, если это порядок, все должны соблюдать в равной мере. Ведь и он, Рафаэль, тоже мог бы завести какую-нибудь хорошенькую ученицу и, ни слова не говоря, поселить её в церковном доме…
Похоже, что из соседнего прихода они пришли пешком. По врбской долине, затемно, держась подальше от домов, чтобы их не заметили.
Ветер доносил крики сов. «Может, зовут друг друга, — подумал Рафаэль и снова, немного по-другому, взбил подушку… — Может, грозят друг другу. Или ищут себе пару. А может, что-то само по себе просится из них на волю и не даёт им молчать…»
Собственно говоря, Рафаэль предпочел бы ни о чём не думать. В голове копилась боль. Под мокрой от пота рубахой то тут, то там, особенно на спине, возникало чувство жжения. Ему было жалко, что и он не постелил себе на полу. Нужно было переставить стулья и стол, тот самый казенный письменный стол, на котором по-прежнему лежали бумаги и папки бывшего священника, просто придвинуть их ближе к шкафу. Тогда у него было бы достаточно места. По крайней мере, он бы всё-таки заснул. Но сейчас никак нельзя было затеять возню со стульями и столом — и единственным оставшимся утешением была для него мысль: ночь, даже зимняя, в конце концов когда-нибудь всё-таки кончается…
На следующий день он соорудил себе кровать в кухне. Понадобилось разобрать давно подгнивший и неиспользуемый шкаф и убрать весь хлам и старьё, скопившиеся на полках и по углам. Множество, скорее всего, никогда не мытых бутылок и точно такие же заплесневевшие, покрытые паутиной глиняные горшки грудами валялись на полу… Он уже довольно давно собирался отнести их в подвал. Но всё время откладывал это, поскольку до сих пор не пользовался в кухне ничем, кроме старой плиты, которая, к счастью, до сих пор хорошо грела, да и тяга у неё была неплохая.
Занимаясь уборкой, он между делом приготовил обед…
Правда, профессор, неповоротливый и неловкий, напрашивался в помощники, но никакой большой пользы от этого не было.
Эмима разбирала партитуру…
После обеда они осмотрели орган, и старика это явно удручило.
С постелью вышло легче, чем Рафаэлю показалось вначале: наверху он нашёл несколько разобранных, поломанных и засыпанных штукатуркой кроватей, из которых выбрал и починил одну, наиболее подходящую. Вот только стоящего матраса найти не удалось: те, что валялись наверху, почти совсем разлезлись от влаги и плесени. Однако с помощью одеял и какой-то старой, скорее всего, сшитой из собачьих шкур, шубы, которая была в приличном состоянии и которую он нашёл в одном из шкафов на чердаке, удалось соорудить довольно удобный тюфяк. Всё это он подсушил, вытряхнул и покрыл сверху всё ещё красивым бархатным покрывалом цвета красного вина, которое, наверное, когда-то употребляли в церкви. Об одеяле и подушке беспокоиться не пришлось, они остались от бывшего священника.
На ужин, перед вечерним благовестом, ели свиное сало, лук и оладьи… После этого они со стариком принялись обсуждать планы относительно хора, который нужно было собрать и хотя бы что-то разучить с ним до Рождества. Ведь именно этого от них требовали… мол, празднование Рождества обязательно должно состояться.
Они и проповедь по этому поводу пришлют, по крайней мере обещают — и Рафаэль в силу какой-то глупой, но всё ещё имеющейся предупредительности по отношению к профессору всё-таки согласился, что прочтёт её перед алтарем в рождественский сочельник.
Когда Эмима легла, профессор, приложив палец к губам, потребовал говорить потише, что в очередной раз возмутило Рафаэля, но в этом случае он предпочёл промолчать и без возражений согласился продолжить разговор в кухне — вполголоса, почти шёпотом.
— Прежде всего, нужно найти костяк, знаете, у каждого хора есть костяк, на котором всё держится и на котором строится всё здание, — пламенно, хотя и шёпотом, вещал профессор, — и вы, скорее всего, знаете таких людей, вы уже давно здесь, не так ли… и знаете людей.
— Как сказать, — безвольно кивнул головой Рафаэль, — я здесь с осени, мало с кем знаком… Ну да, знаю Грефлина, но…
— Ну, а этот Грефлин знает других, не так ли? Вот видите, с чего-то надо начать.
— Грефлин арендует церковные земли… Взамен даёт дрова и продукты, — бормотал Рафаэль, стараясь сдержать возмущение. — А в остальном церковь его не интересует. Да и других тоже.
— Я представляю, что ситуация далека от идеальной, скорее, всё наоборот, — чесал подбородок старик, — но знаете, господин Рафаэль, — при этих словах он выпрямился и почти официально повысил голос, так что Рафаэль, неприятно удивлённый, предпочёл отвести глаза, — за это дело мы возьмёмся всерьёз.
Рафаэлю очень хотелось в ответ состроить дерзкую и насмешливую гримасу, но вместо этого он в замешательстве нагнулся над столом и пробормотал, что, разумеется, согласен с этим. Он почувствовал, что в профессоре начали пробуждаться рвение — скорее всего, привычное — и самонадеянность, характерные для него в тех делах, в которых он, несомненно, был знатоком, и Рафаэль подумал, что этому надо своевременно, ещё до того, как старик разойдется, дать отпор. И всё-таки Рафаэль почему-то не нашёл в себе храбрости, да и вряд ли было разумно вот так сразу… Позже он, если понадобится, — по поводу Эмимы и чего другого — выскажет своё мнение профессору.
Поэтому Рафаэль решил, что в данный момент лучше сдерживаться и скрытничать. А уже в дальнейшем он при случае покажет зубы…
— Хор — это не шутка, скажу я вам… хор — это люди, — чуть более миролюбиво и уважительно втолковывал ему профессор, — человек в хоре — это не только голос и горло, но и душа, поверьте, и эти души нужно согласовать между собой и настроить на общий лад. Разумеется, я знаю, что каждый человек стремится выразить себя. Именно его душа к этому стремится. Как моя, так и ваша… И если этой душе предоставить такую возможность, разумеется, если сделать это соответствующим образом, тогда душа запоёт. Будет петь сама для себя. И будет петь в хоре. Поэтому, скажу я вам, не надо быть слишком малодушным…
— Я не верю в то, что вы найдёте здесь таланты, — поморщившись, ответил Рафаэль.
— Как это не найду, — не желал согласиться старик. — Необыкновенных, конечно, не открою, — решил слегка подправить своё утверждение старик, — такие дарования — исключительная редкость. Но ведь здесь они нам и не нужны. Они бы нам мешали. Однако всюду можно найти людей, у которых есть слух и которые любят петь…
