— Да слышал я их там, в трактире, — нахмурился Рафаэль и глубоко вздохнул, давая понять, что ему надоели эти объяснения и что после всего того, чем он сегодня занимался, он имеет право быть усталым. Сказывалась бессонная ночь и в придачу к ней перетаскивание всякого хлама и уборка, поэтому ему очень хотелось прервать разглагольствования профессора.

Однако тот, охваченный пробудившимся рвением, явно не собирался обращать на это внимание…

— Вот видите, как раз об этом я и говорил. Люди поют. С этим не поспоришь. Нужно только пробудить интерес к хору. Использовать хитрость, если не получается иначе… А вы прямо завтра пойдете в трактир, о котором говорили, и так, ненавязчиво, как будто речь идёт о вашем личном удовольствии и восхищении их пением, привлечёте внимание поющих. А поскольку я не сомневаюсь, что вы тоже поёте, они с радостью пригласят вас к себе в компанию. Дадите им денег на литр вина, и дело пойдёт. Но — слушайте меня внимательно — про хор вы и не упоминайте. С этим нужно осторожно…

Рафаэль намеренно, как можно шире, зевнул и, поскольку сидел на кровати, развалился на ней, прислонившись плечами и головой к стенке… Он и глаза потер, но старик не обращал на это никакого внимания и дальше рассуждал о людях, которые составят костяк хора: они должны быть общительными и в то же время уважаемыми, однако не слишком уважаемыми, ибо это отталкивает от них большинство, и, само собой разумеется, нужно отобрать из них тех, кто при всём этом обладает к тому же голосом и слухом. «И к Грефлину, — заметил он, — было бы, конечно, хорошо зайти», — Рафаэль не мог сказать, поёт этот Грефлин или нет. — «Это нужно узнать, чтобы составить план дальнейших действий. Во всяком случае, надо сознавать, что в каждом кандидате особенно важно обратить внимание на дух, который нужно поднять и склонить на свою сторону. И дух, если его правильно увлечь и предложить то, что ему нужно, наверняка отзовётся…» После этого мысли Рафаэля принялись блуждать где-то далеко. Снаружи снова закричали совы. А внизу, под их криками, расстилались огромные, заколдованные пространства, безлюдные и бездорожные… Правда, он кивал профессору, особенно тогда, когда тот толковал о созвучиях и полифонии в литургической гимнике и одноголосных ударениях в шагах, но Рафаэль мало что в этом понимал, как и в циклической тонике, которая, само собой разумеется, стремится к согласованию с основным, хотя и малозаметным для слуха, ассонансом астральных структур.

— Всё-таки, — Рафаэль без особого интереса вернулся к разговору, — с этими людьми надо говорить на их языке…

— Конечно, конечно, — нетерпеливо прервал профессор, — однако…

— Я хочу сказать, к ним надо прислушиваться, — не сдавался Рафаэль.

— Прошу вас, ну!.. — старик сделал такую гримасу, как будто унюхал какое-то зловоние, и смерил Рафаэля надменным взглядом. Он даже сделал многозначительную паузу, которую Рафаэль, вопреки гневу, охватившему его при этих словах, не решился прервать. Он только вздохнул — выразив этим своё несогласие — и поменял позу; уже в следующий миг он презирал себя за лицемерие. Между тем профессор продолжал рассуждения, и его явно не интересовали ни обида Рафаэля, ни его, возможно, справедливые профессиональные замечания, которые тот впоследствии упрямо держал при себе, лишь иногда намекая на них с помощью зевков и нетерпеливого перемещения по кровати.

Там, внизу, простирались заснеженные дали, пустынные и немые, словно одержимые злом бездорожья, пустынные вырубки, глубокие снежные заносы и весь этот проклятый путь в никуда.

Уже на следующий вечер — так сказать, по долгу службы — Рафаэль должен был отправиться в трактир «У Аги». Ему совсем не хотелось идти туда. Трактир находился далеко, и лесная тропинка с церковного холма шла через узкое и малопривлекательное тёмное ущелье. При таком морозе и сугробах он бы даже пса вниз не погнал!

Снегопад всё ещё продолжался. Прерывистый резкий северный ветер завывал, взметал в воздух рыхлый снег и гнал его по голому гребню, округлой плешью возвышающемуся над поросшими лесом склонами. И колокольня на этот раз, вот так, снизу, если смотреть со склона наверх, показалась ему рогом на этой плеши…

Он отправился в путь вскоре после обеда. Густые клубы снежинок воронкообразно кружили над долиной. На дороге в ущелье снег был глубже, чем на склонах, — Рафаэль проваливался почти по пояс, длинный белый тулуп, скорее всего, оставшийся в церковном доме от бывшего священника, был при этом дополнительной, малоприятной помехой.

Кроме этого, он воспользовался и меховой шапкой священника, и кожаными сапогами, найденными в шкафу. Сейчас это, особенно сапоги и шапка, пришлось очень кстати.

Время от времени то тут, то там с ветвей падал снег, а из рощи густо растущих дубов расползалась по округе мгла.

Сапоги ему намазала Эмима…

— Давайте я вам помогу, — сказала она, когда он, приготовив тряпку и жир, собирался намазать сапоги, и после этих слов неожиданно присела перед ним на корточки и начала соскребать с обувки плесень. Профессору это явно не понравилось, тем не менее, он повернулся к окну, не вымолвив ни слова.

Под рыхлым снегом иногда попадалась ледяная корка. Поэтому он двигался осторожно, не торопясь, особенно по крутому склону над ущельем, когда приходилось хвататься за стволы и ветви деревьев, что вызывало дополнительную задержку.

За густыми зарослями молчали скрытые, невидимые овраги… и время от времени у него появлялось неясное, откуда-то издали выплывшее ощущение, что в этом сумеречном спокойствии дубов таится какая-то особая привлекательность, которая иногда охватывает одинокого путника и издали безгласно зовёт к себе, в себя, в свою бездонную глубину мира и покоя, который никогда не кончается и который никто никогда больше не нарушит. «Может быть, в этом виновата изложенная Михником теория ассонанса астральных структур, призывающих дух», — подумал он и торопливо обогнул одинокое, заснеженное изваяние Марии с ножом в груди. Из склона за ним, несмотря на снег и холод, бежал живой родник, а от источника и из-под него поднимался лёгкий пар… Даже в глазницы на лице Марии — он заметил это так, мимоходом, боковым зрением — набился снег, что добавляло полным скорби и боли глазам особое, почти пугающее выражение. Будто бы она сердито смотрела на полосу земли перед собой и ущелье за ней. И у ворон, которые стаями или поодиночке, неподвижные, промерзшие, сидели на нижних ветвях деревьев, стоявших вдоль дороги, был точно такой же взгляд. И Рафаэль чувствовал, что все они обладают каким-то общим знанием. Что ни одной птице не надо смотреть на других, дабы понять, что к чему. Они не боялись. Как будто всё были одинаково настроены на один и тот же лад и как будто все принадлежали этой сумеречной тишине. «Если вспомнить сказанное Михником, — подумал он, — то, так или иначе, это свидетельство ограниченности человеческого ума и слуха».

Кто знает?..

В любом случае Грефлин, который среди прочего арендует и этот приходской лес, должен заботиться о дороге к церкви, — Рафаэль решил, как можно скорее обратить на это его внимание — ведь без дороги ничего предпринять невозможно.

Будет очень трудно убедить кого-нибудь из жителей Врбье пробираться по такой дороге на спевки, скорее всего, они даже в рождественский вечер не придут в церковь.

Потягивая жганье из бутылки, которую, отправляясь в дорогу, Рафаэль тайком сунул в карман, он решил, что сам попробует договориться с Грефлином — может, тот согласится; с этим, безусловно, не терпящим отлагательства делом вряд ли стоит обращаться к декану.

Потом Рафаэлю показалось, так, на ходу, что где-то время от времени раздаётся звон. Очень далеко, совсем внизу, на равнине, вполне возможно, что на болоте. Однако, когда он остановился и, затаив дыхание, ещё раз внимательно прислушался, он услышал только тихий шелест снежинок, который мягкой пеленой со всех сторон обволакивал глубокую тишину.

Даже собаки не лаяли внизу, в Врбье или где-либо в другом месте… Даже если на деревья или склон горы налетал ветер, вокруг всё равно господствовала тишина, а когда он вновь решительно шагнул в снег, тишина осталась по-прежнему властной, неподвижной, точь-в-точь такой же — как издали, так и вблизи.