— Я — Рафаэль.
— Да, — пренебрежительно кивнул пьяница, словно он заранее знал, как зовут чужака, или это было ему совершенно безразлично. Однако руку он всё-таки протянул и сообщил, что он Муйц. Скорее всего, его звали иначе…
— Что до Врбана, — несмотря на хмель, он знал, о чём идёт речь, — это не, — кивнул головой он, — это не… запомни, что я тебе говорю.
Рафаэль не понял. Вопросительно посмотрел на усатого, однако тот не счёл нужным что-либо добавлять или объяснять. Даже головой не кивнул.
— Я и впрямь не знаю, — попытался оправдаться Рафаэль.
— Не знаю, не знаю, — прервал его Муйц, — ты считаешь, что это не обязательно знать.
— Да, но это потому, что…
— Обязательно, — он снова не дал ему закончить фразу. — Знать обязательно. Ты должен знать. Хотя бы что-то на этом свете. Вы, городские, и эти ваши церковники всё время несёте какую-то чушь. Да ещё и нам пытаетесь её втемяшить. А сами ничего не знаете…
— Ведь…
— Да замолчи ты…
— Вили! — из-за стойки раздался голос буфетчицы, и это — о чудо! — разрядило ситуацию. Оба, и усатый, и пьянчужка, в одно мгновение поутихли. А с лица Муйца, или Вили, или как там его зовут, даже исчезла нелепая пьяная улыбка. В одно мгновение они вроде совсем присмирели.
— Да ведь, — подхалимски оправдывался усач, — мы просто разговариваем, просто так, ты же знаешь…
Но она не стала его слушать. Повернулась и отошла к столам. И Рафаэлю показалось, что усатый даже побледнел.
— Пст! — Муйц с наморщенным лбом и смиренно опущенными, вероятно в шутку, плечами предостерегающе приложил палец к губам и тут же, испугавшись, как бы этого не увидела буфетчица, поискал её взглядом. Потом тронул Рафаэля за рукав и, приглушив голос, продолжал: «Послушай, это серьёзные вещи. Поэтому я и говорю тебе. Не считай, будто все мы что-то придумываем. Это про Врбана, это правда. И тебе не стоит в сумерки или по ночам бродить здесь. Это его злит. Поэтому и всем нам может влететь…»
Он умолк, так как заметил приближавшуюся к ним буфетчицу. Усач с каким-то раскаяньем и вместе с тем со злостью ловил её взгляд. Но, судя по всему, не поймал.
— Ведь как раз это — ведь так? — я и говорил, — может быть, для того, чтобы прикрыть замешательство, он и вмешался в разговор.
— И твой долг состоит в том, чтобы знать это, — хотя и вполголоса, но с всё тем же лёгким оттенком угрозы заключил Муйц.
Рафаэль заметил, что буфетчица не возражает против содержания разговора, более того, она с ним согласна. Её не устраивали только манера и тон спорящих и прежде всего то, что Муйц повысил голос. В этом Рафаэль увидел надежду, что буфетчица защитит его и одновременно воспротивится обвинениям и угрожающим интонациям двух пьянчужек.
— Когда и где я буду ходить, это моё дело, — выпрямился он, — и никто не будет мне запрещать или указывать.
— Конечно, дорогой, конечно, — презрительно усмехнулся Муйц, — священник Срнец точно так же петушился…
— Ты пьян, Муйц, — резко оборвал его усач.
— А что, я ведь только говорю…
— Лучше помолчи, что ты в этом понимаешь.
— Да, но… — испуганно забормотал Муйц, который, судя по всему, смекнул, что сболтнул лишнего.
— Мы только то и хотим тебе сказать, — поспешил встрять в разговор усатый, — что этого дела с Врбаном вам не понять, факт… Но это не значит, что вам разрешено это высмеивать. Или навязывать нам своё.
— Побойтесь Бога, ничего я вам не навязываю, — возмутился Рафаэль и отступил на шаг от стойки. Этот разговор и в самом деле заинтересовал его. Тут ведь и о пропавшем священнике можно было бы что-нибудь узнать. И всё-таки он не хотел продолжать разговор в таком тоне и выслушивать упрёки, которые в его болезненно хмельной голове в первую очередь вызывали отпор и злость по отношению к пьяной тупости собеседников, победить которую он так и не смог. Он подумал, что при таких сильных суевериях организация хора может оказаться ещё более сложной задачей, чем предполагалось вначале. Поэтому он решил расспросить буфетчицу, чтобы та для начала потолковее объяснила ему, как на самом деле обстоят дела.
IV
За окнами трактира понемногу светало. Рафаэль, склонившийся над пустым стаканом, стоявшим на буфетной стойке, по-прежнему находился в состоянии ожидания и боролся со сном, ленивым и тяжёлым, забиравшимся во все члены и мысли и туманившимся перед глазами, как нестерпимо соблазнительная тишина и абсолютное отсутствие прочего мира. Буфетчица приходила и уходила, улыбалась и подавала надежды… словно манила его из какой-то туманной дали, так, ради шутки, а потом снова и снова исчезала из вида. Ему казалось, что этой ночью никто не покинул трактир, что всё это время посетители пили с неслабеющей жаждой и что их настроение всё время оставалось неизменным, но то тут, то там что-то ускользало от него в туман, сквозь который их не было слышно, — и тогда возникали обособленные зоны затишья, закраины тишины, и в такие минуты особенно хотелось задремать: ведь мысли — так или иначе — уже довольно давно стали никуда не годными, лишь по временам ему удавалось уловить одну из них, но он не подпускал её ближе, потому что для этого надо было сделать усилие, преодолеть некое препятствие, а он вовсе не собирался этим заниматься. Но они, эти самые мысли, даже издали не прекращали квакать, словно лягухи из илистого осадка выпитого жганья. Посетители трактира сидели с какими-то надутыми физиономиями, погружённые в свои раздумья и только иногда заглядывали друг другу в глаза… и тогда возникали слова и смыслы, и они теснились в какой-то воронке, похожей на круглую кромку стакана, которая притягивала взгляд, словно обладала какой-то колдовской силой — именно из-за этой воронки и всего с ней связанного человеческие лица выглядели такими, какими они выглядят из-за стекла, которое качается и колеблется. Сквозь него все лица искажены какими-то странно вытянутыми гримасами, которые, по сути дела, что-то означают, они с чем-то связаны, но кто знает, откуда, отчего и зачем они на самом деле появились. Человек не может понять это полностью, целиком потому, что всё время что-то маячит на втором плане — может, это духи; да, духи и всё то, из-за чего ночь и тишина — всего-навсего доказательства ограниченности человеческого ума и чувств. У буфетчицы тоже было в ухе кольцо, оно красиво покачивалось и поблёскивало, и притягивало взгляд и мысли, одну за другой, затягивало их в магический круг, который внезапно порабощает тебя, в котором слова растягиваются, как в стекле, которое всё качается и качается, идёт ко дну и всплывает, а в голове звенит и шумит, и всё вокруг кажется таким мутным, что ты уже больше не воспринимаешь ни позвякивания стекла, ни того, что перед тобой обычный стакан, потому что тебе кажется, что любая вещь таит в себе некую загадку, ускользающую от тебя в туман, колышащийся между этим и потусторонним миром в ожидании того, что будет потом… И если попытаться разгадать буфетчицу, то есть то, что в ней и с нею, и о ней, то, что её окружает, и то, что у неё внутри, то, что впереди, и то, что позади, вверху и внизу, то всё это будет постоянно переплетаться и завязываться узлами, и ускользать от тебя так, что в конце концов придётся согласиться с заключением, что всё это очень сильно отличается от предполагаемого и, наоборот, является совершенно противоположным ему, вызывающим недовольство собой и неуверенность, которая всегда становится более мучительной, если ты ждешь, а всё вокруг ускользает от тебя и уродливо вытягивается и превращается в неудобство и дремоту, которая туманится и гаснет у тебя в груди так, что ты едва не падаешь и чувствуешь только то, что ты сам себе лишний.
Потом они всё-таки стали расходиться…
Звонок над дверью беспрерывно звенел… и нарушал дремоту, которая охватила его, когда он — даже не осознавая, когда и как — оказался на лавке возле печи. Он бы заснул… но над дверью опять раздался звонок, и из неё потянуло холодом, потом это снова повторилось, и ещё, и ещё… это кто-то, уходя, почувствовал, что тащит на плечах тяжкую ношу, и решил вернуться, чтобы напоследок пропустить ещё один стаканчик, хотя Куколка, недовольно поморщившись, сообщала, что трактир закрывается, но тем не менее наливала каждому, кто просил.
