Рафаэль остался в одиночестве и, сидя возле почти остывшей печи, боялся, что с минуты на минуту она и его выгонит в туман и снег, а потому притворился спящим. На самом деле ему мешали заснуть грохот отворяемой и затворяемой двери, все эти уходы и возвращения, и звон колокольчика, и холод, врывающийся в распахнутую дверь, и мысль о том, что ему, уставшему, недужному от выпитого, придётся карабкаться на церковный холм. Ему не удалось сделать что-либо из задуманного. Только напился допьяна, но на этот раз он чувствовал не приятную беззаботную расслабленность, а усталость, недовольство самим собой, голова у него болела, а в животе что-то крутило; он знал, что с этим противным состоянием бороться невозможно, нужно просто терпеть его, пока не пройдёт.
Больше всего ему хотелось растянуться на скамейке и спать.
Похоже буфетчица не собиралась его выгонять.
Она проходила совсем рядом с ним, когда убирала со столов. Потом закрыла дверь на задвижку, задёрнула занавески и сложила стулья на столы…
В трактире больше не было никого, кроме них.
— Я хотела, чтобы вы остались, — сказала она, закончив мыть стаканы и ещё раз поправив перед стеклянной дверцей шкафчика гладкие, коротко стриженные волосы. Было ясно: она знает, что он не спит и наблюдает за ней.
Вздохнув, она присела возле него и, будто не зная, что сказать, смотрела в пол. Рафаэлю подумалось, что он должен что-то сказать в своё оправдание, ведь он ни с того ни с сего остался в трактире. С другой стороны, попытка оправдаться казалась ему не совсем уместной — ведь она может подумать, что он просто побоялся отправиться в путь ночью по занесённой снегом дороге, струхнул, как заслуживающий презрения слабак, — это могло бы разочаровать её, а может, даже рассердить, и она тут же выставит его за дверь…
— Иногда человек не знает, — он решился немного пофилософствовать.
— А кто такая Эмима? — слегка задумчиво, не поднимая глаз, прервала его она.
— Ведь это вы… Не так ли? Вы сами…
— Я говорю о настоящей Эмиме.
Она явно не хотела, чтобы он притворялся. Хотела знать правду.
Однако Рафаэль не мог просто так выдать Михника, поэтому он возразил ей, что не знает никакой другой Эмимы.
— Кажется, здесь когда-то жила какая-то колдунья, — задумчиво продолжала буфетчица. — Её тоже так звали… Говорят, что иногда она появляется здесь…
— Ох уж эти ваши глупости, — усмехнулся Рафаэль. — Я всю ночь слушал россказни о каком-то Врбане…
— Я знаю.
— Да, но ведь это такая глупость, глупее просто не бывает!
— Это, — она вытащила из кармана на переднике какую-то бумажку, — выпало из вашей шапки.
Рафаэль решительно схватил листок и прочёл написанную карандашом и дважды подчёркнутую фразу: «ПРОФЕССОР СОБИРАЕТСЯ ВАС УБИТЬ!» Удивившись, он прочёл её ещё раз. И только потом, в самом низу, в правом углу записки заметил мелким почерком написанную подпись: «Ваша Эмима».
Буфетчица наблюдала за ним. В замешательстве он посмотрел на неё и ещё раз прочёл как саму фразу с восклицательным знаком в конце, так и подпись в нижнем углу: «Ваша Эмима»… Именно это, эта «Ваша Эмима» застряла у него в мыслях, как палка в колесе, так что он некоторое время не замечал ничего, кроме этого листка бумаги, который он, неизвестно почему, вертел в руках, как будто на нём можно было найти какой-то другой текст. Или найти в написанном другое значение. Он даже обратную сторону записки осмотрел несколько раз подряд, надеясь, что там можно найти какую-то приписку или объяснение, свидетельствующие о том, что речь идёт о шутке, розыгрыше, затеянном хитрой притворщицей, или о чём-нибудь в этом роде, и главное содержится не в сообщении, а в подписи: «Ваша…» — может быть, это следовало понимать именно так.
— Её знак — лист вербы, — задумчиво глядя на записку, сказала буфетчица. И Рафаэль невольно принялся разглядывать бумажку и почерк, стараясь найти в них хоть какое-то сходство с листом вербы, однако один только восклицательный знак — да и то с натяжкой — жирный, округлый, можно было принять за лист.
— А она красивая? — немного смущённо спросила женщина и посмотрела ему в глаза, как будто именно в них искала ответ. Именно этот взгляд смутил Рафаэля до такой степени, что он, нахмурившийся, немного отсутствующий, кивнул, сдержанно согласившись с ней.
— Но ведь я же сказал, что… — он тут же попытался исправить свою ошибку, — что не знаю никакой Эмимы…
Но это не могло обмануть женщину или заставить её усомниться в правдивости того кивка, которым он фактически всё признал. Она вновь слегка наклонилась вперёд и спрятала лицо в ладони, будто тем самым старалась подчеркнуть, что она не хочет обращать внимание на эту глупую ложь, с помощью которой он надеялся выкрутиться, и за которую она его, вероятно, презирала; потом, после паузы, она всё-таки спросила его, кто такой этот профессор.
— Это знаменитый профессор Аазар Михник, музыкальный теоретик и преподаватель консерватории, одно из самых знаменитых имён теории музыки… Его послали с заданием организовать здесь хор… — он понял, что снова проговорился, но сейчас это не казалось ему столь большой ошибкой, ведь так или иначе он собирался поговорить с буфетчицей о хоре. Вот только исходя из инструкций, данных ему Михником, он рассказал об этом слишком рано и в неподходящий момент, но с учётом всех обстоятельств это никак нельзя было считать непоправимой ошибкой.
— А вы этому верите? — как будто ей всё уже ясно, вздохнула женщина.
— Чему? — он без всякой необходимости изобразил из себя дурака.
— Этому, о профессоре, — строго пояснила она.
— Этого профессора я давно знаю, — почти хвастливо ответил он. — Ведь я у него учился.
Это её смутило. По крайней мере так ему показалось. Произвело на неё впечатление. Скорее всего, она не предполагала, что он, Рафаэль, когда-то учился в консерватории. Ему было приятно, с каким недоумением и удивлением она на него посмотрела. Он даже сам себе поверил, будто мог и вправду там учиться и только незначительная мелочь сыграла роковую роль в том, что его тогда не приняли, — может быть, виной было то, как он вошёл в кабинет, где заседала приёмная комиссия, может, им не понравился пробор в его волосах, может, его взгляд был недостаточно почтительным… Кто его знает, и вообще, зачем ему распространяться об этом перед кем бы то ни было? Даже сам Михник вряд ли решился бы отрицать, что он в самом деле у него учился, потому как наверняка не мог упомнить всех, кто начал учиться, а потом — по той или иной причине — бросил учёбу. Некоторым хочется по-своему, в своей собственной манере постигать музыку и её глубины, и это единственно правильный творческий подход, ведь тот, кто цепляется за того или иного преподавателя, а сам, самостоятельно, ничего не может, бесплоден, даже если у него диплом с отличием. Он бы с удовольствием объяснил ей это, чтобы она знала, как обстоят дела в сфере музыки.
— А вы уверены, что этот профессор всё ещё жив? — удивила его она.
В первый раз он даже не понял, на что она намекает. Правда, до недавнего времени он видел Михника всего один раз, но тогда он запомнил его на всю жизнь; сейчас, в этих, без сомнения, странных и унизительных для него и его репутации обстоятельствах, он вёл себя не столь высокомерно, как тогда в консерватории, и всё-таки Рафаэль ни в коем случае не спутал бы его с кем-нибудь, даже очень похожим на настоящего Михника. Это казалось ему абсолютно невозможным, ибо профессора, уничтожившего твои мечты, не так просто забыть, ты вспоминаешь о нём очень долго, он даже приходит к тебе во сне. Поэтому Рафаэль спокойно, с полной уверенностью в своей правоте ответил ей, что не может быть ни малейшего сомнения в том, что в Врбье направили настоящего Михника и было бы большой глупостью считать, что ему, Рафаэлю, подослали какого-то самозванца. Особенно тогда, когда речь идет о Михнике, который, так сказать, его коллега, с которым они часами вели очень интересные (это надо признать) беседы об ассонансе астральных структур и о тишине, являющейся теоретической предпосылкой бесконечного и в настоящий момент недоступного человеческим чувствам тонального спектра. А также о душе, заточённой в тело, не отвечающее её возможностям… он бы всё это ей объяснил, если бы она не прервала его своим, без сомнения, дурацким предположением, что этот профессор может быть Врбаном; они с Эмимой пара и потому часто появляются вместе.
